ясна.
Но, — рассказывал он, — когда погас свет и зажглись факелы, тысячи лиц, окружавших его, разом как бы изменились: они стали теплее, оживленней и ближе, они стали взволнованнее и напряженнее. И, глядя на них, Богачев вдруг понял, что нет ничего такого, в чем надо было бы их убеждать, и что как бы хороша ни была его речь, как бы она ни была горяча и убедительна — все равно голос оратора, обращение с трибуны будет, в сущности говоря, лишним для этих людей. Лишним потому, что этим как бы признается, что он, Богачев, знает что-то, чего не знают они, должен убедить их сделать что-то, чего без него, Богачева, они не сделают. И, поняв это, Богачев забыл свою тщательно подготовленную речь.
— Товарищи! — сказал он. — Кто никогда не держал винтовки в руках — поднимите руки.
Руки подняли старухи, и некоторые из молодых женщин, и дети лет до тринадцати, — после того, как им приказали взрослые, — и несколько инвалидов.
— Отойдите направо, — сказал Богачев.
И вот старухи, женщины, дети стали проталкиваться направо, и остальные расступались и пропускали их, и они собирались отдельной толпой, а те, кто остался у трибуны, сомкнулись теснее. Богачев, оглядываясь вокруг, ждал. Старуха Луканина шла одной из последних, порой оборачиваясь и строго глядя на пятерых своих сыновей. Когда казалось, что уже все вышли, снова задвигалась толпа. Расталкивая высоких мужчин, шла Машка Лопухова, которую отец снял с плеча, на прощанье пожав ей серьезно руку. Машка прошла, и больше никто не двигался. Снова было тихо в цехе, и только в углу трещали крышки ящиков с винтовками и патронами, которые отдирали топорами работники завкома. И опять в тишине стало слышно, как над крышею цеха, уныло воя, проносятся снаряды.
— У кого скверное настроение, — громко сказал Богачев, — отойдите направо.
Он ждал молчаливо, без улыбки, подняв глаза кверху, чтобы не смущать тех, кто действительно захочет уйти. И все подняли глаза кверху. Никто не хотел видеть людей, у которых скверное настроение. Их признавали несуществующими. Но они были. Их было несколько десятков. Они проталкивались через молчаливую, не замечающую их толпу и у некоторых из них были смущенные лица, а другие, напротив, насупились. Они пробрались через толпу и присоединились к старухам и детям.
— Остальные, — громко сказал Богачев, — за винтовками. — Он показал рукой в угол, где сбивали крышки с ящиков и монотонными голосами вели нескончаемый счет.
И тут разом кончилась тишина. Сотни людей одновременно заговорили. Толпа хлынула к ящикам. Послышались шутки и смех. Кто-то, вскочив на станок, кричал: «Монтерам собраться у проходной!» Монтеры шли, расталкивая толпу. Они должны были наладить свет. Богачев тоже пошел к выходу. Факелы понесли к ящикам. Середина цеха погрузилась в полутьму.
Завкомовцы разложили на столах листы бумаги и взяли карандаши. Факелы двигались по цеху, и огромные тени плыли по стенам и потолку. Гул голосов нарастал, становился громче. Крыша была почти не видна, и казалось, что цех неслыханно высок и стены его уходят в самое небо. Очереди становились длинней и длинней. Они вились между стенками, и все вокруг выглядело странно, призрачно, необыкновенно. Мне показалось, что все это я вижу не на самом деле, что я читаю книгу, которая написана обстоятельно — нарочно, чтобы придать правдоподобие невероятному ее содержанию. Мы привыкли к тому, что необыкновенное случается в книгах, в кино или в играх, и когда мир вокруг нас вдруг становится необыкновенным, нам трудно поверить, что это происходит на самом деле.
Красные птички и синие птички
В это время разыгрался скандал, который в ту удивительную ночь показался, может быть, самым странным из происходившего. Скандал устроил Шпильников. Злость в нем давно уже накипала, но мы все, занятые нарастающим темпом событий, не замечали этого.
Поводом послужило легкомысленное поведение будущих бойцов, а причины скрывались в особенностях характера помощника директора завода.
Дело в том, что Шпильников горячо и страстно любил людей. С давних лет для него, как и для большинства людей его среды и его поколения, счастье человечества было конечною, хотя и далекою целью жизни. Привыкнув думать, будто вся мудрость, накопленная человечеством, заключена в популярных брошюрах, он полагал, что знает про людей все, и притом совершенно точно. Он твердо выучил, что рабочих обуревает классовая солидарность, склонность к коллективизму и ненависть к буржуазии. Он твердо выучил, что бедняк ненавидит кулака, а середняк колеблется, но потом, объединившись с бедняком, находит свое счастье в колхоза Как человек недалекий, лишенный житейского опыта, который ему заменяло чтение популярных брошюр и слушание популярных бесед, он не понимал, что эти истины, правильные, когда речь идет о целых категориях людей, о многих десятках тысяч, никогда не исчерпывают каждого отдельного человека, воспитанного своей особенной, неповторимою биографией. Он ждал, что каждый человек будет вести себя так, как ведет себя его класс в целом. Те же люди, которых ему приходилось встречать, вели себя обычно иначе. Одни любили выпить, другие предпочитали собранию прогулку с девушкой, третьи покупали шелковые абажуры и рамочки для фотографий. И почти никто не высказывал в частных разговорах тех мыслей, которые должны были у него быть согласно его социальной природе. Не понимая разницы между конкретным человеком и обобщением, Шпильников вынужден был предположить, что все эти люди, которых он встречает, являются просто мерзавцами и негодяями, печальными исключениями из непогрешимого правила. Таким образом, любя некиих воображаемых, совершенных людей, он горячо и страстно ненавидел почти каждого встречавшегося ему человека.
Сначала все шло хорошо. Завкомовцы, сидя за столами, записывали имя, отчество, фамилию, должность и цех каждого подходившего, потом ставили синюю птичку, означавшую, что он получил винтовку, и красную птичку, означавшую, что он получил патроны. В углу сидели два человека и, прикладывая угольники и линейки, тщательно разлиновывали листы бумаги. Шпильников ходил вдоль столов и следил, чтобы все было в порядке. Сложное дело непрерывно требовало наблюдения. Кто-то уже допустил ошибку и начал отмечать красными птичками выдачу винтовок и синими птичками выдачу патронов. От этого могла в дальнейшем произойти путаница. Но Шпильников во-время заметил это и пресек. Виновный в ошибке сел заново переписывать лист, ставя там, где раньше стояла синяя птичка, красную, а там, где раньше была красная птичка, синюю. Вообще Шпильников очень нервничал. Это было понятно. В конце концов на него, как на руководящего работника, ложилась большая ответственность. Правда, делопроизводство ему удалось наладить неплохо. Но его смущала политическая сторона дела. Разговоры в очереди совсем не соответствовали значению и торжественности момента.
