встречные пялились на нее, но никто не сказал ни слова, ведь у нас в деревне живут жалкие и мелочные, но прежде всего трусливые людишки.
Ей-то в лицо никто ничего не сказал, но о случившемся говорили все. Да и как люди могли не считать виновной меня, если в нашем доме отродясь ничего хорошего не случалось, если моя бесстыжая мать сначала забеременела, не выйдя замуж, а потом бросила меня навсегда. И если моя бабушка убила по злобе собственного мужа. Все понимали, что наша семья какая-то увечная – достаточно взглянуть на нас, вдов и незамужних – никто из мужчин с нами долго не выдерживал.
Да еще и журналисты подливали масла в огонь: совали людям свои микрофоны, и те охотно изливали душу, а потом все это появлялось в радио- и телеэфире, чтобы все желающие узнали подробности. Репортеров приходило все больше, и рассказчики вспоминали все новые детали. На многочисленных ток-шоу без конца повторялись видеозаписи, например, подлой жены мясника, утверждавшей, что моя бабушка сошла с ума, потому что она купается голышом во дворике и прячется в шкафах. И зеленщика, который рассказывал: в деревне якобы слышали, что старуха использует своих кошек для заклинаний, как и узелки, когда кто-то просит ее посодействовать в чем-нибудь. И вот это бабушку взбесило: ей было неважно, что кто-то считает ее безумной, а вот выдумка о кошках разозлила ее по-настоящему. Она так искренне их любила, что обращалась к ним на «вы», чего избегала даже в отношении своего хозяина, когда ему прислуживала.
Жители деревни не успокоились и когда меня выпустили на свободу, потому что мысль о том, что я убила ребенка, прочно засела в их головах, и выбить ее оттуда было уже невозможно. Родители мальчика прервали молчание, дав согласие на интервью у них дома. Оба они сидели на диване в гостиной, прямые, очень прилично одетые, крепко держась за руки. Теперь мать плакала больше, но и в этот раз слезы ее лились изящно, она не морщила и не кривила лицо. Выглядела похудевшей и усталой, даже дорогой макияж не смог скрыть темные круги под глазами. На этот раз отец все же выступил, сказав, что доверяет работе гражданской гвардии и следователей, которые прилагают все усилия к раскрытию этого дела, а значит, есть надежда, что его сына найдут живым. Затем посмотрел прямо в видеокамеру и заявил: если это не произойдет, он сам позаботится о том, чтобы свершилось правосудие.
Интервью продолжалось, но я не стала смотреть до конца, потому что знала, что последнее послание адресовано мне и никому больше. Не пожелав передать его мне через кого-то, отец мальчика предпочел угрожать по телевидению на весь мир при многочисленных свидетелях, чтобы его угроза не застряла между ликами святых, которые висели у нас на виноградной лозе. После того как этот видеосюжет появился на сайте телеканала, я много раз смотрела его с начала и с конца, снова и снова заставляя хозяина повторять угрозу «лично совершить правосудие». И еще раз, и еще, и каждый раз я от души смеялась. Ведь он мог угрожать мне чем угодно, мог приказать кому-то меня избить или собственноручно застрелить из охотничьего ружья. Однако не сумеет свершить правосудие, потому что об этом позаботились мы, сделав так, чтобы его сын не был похож ни на своих родителей, ни на бабушек и дедушек, ни на прабабушек и прадедушек, дабы история семьи Харабо завершилась раз и навсегда.
10
Эти подонки наврали с три короба. Дошли до утверждений, будто для своих ритуалов я убивала кошек – мне Кармен рассказала, а она видела по телевизору. Насколько надо быть низким, подлым и презренным, чтобы нести такую чушь, я ведь так о них забочусь, у них шерстка так и блестит на солнце. Раньше я их не прививала, потому что здесь не было принято, но моя внучка настояла, и теперь приходит ветеринар, как только мы накопим немного денег, и делает им прививки. Когда положено, стерилизует их. А здесь с ними обращаются иначе: новорожденных обычно бросают в мешок и забивают до смерти.
Если бы не Кармен, то я бы пошла к зеленщику, схватила бы его за три грязные волосины и протащила бы через всю деревню. «Тоже в тюрьму захотела?» – воскликнула Кармен, и я промолчала, чтобы не обострять ситуацию. Нет, я не стала волочить его по улице, а молилась святой до тех пор, пока кожа у меня на коленях не начала пузыриться. И тем самым воздала ему по заслугам: в выходные у него сломался холодильник, и все фрукты пришлось выбросить на помойку. А когда в понедельник он открыл лавку, то обнаружил, что почти все овощи сгнили, уцелели только картошка и лук.
Ну а внучка моя считала, что после ее ареста люди перестанут обращаться ко мне с просьбами, не захотят, чтобы я вязала для них узелки и сообщала, унесли ли их покойников ангелы или те просто исчезли. Как бы не так, я-то лучше знаю этих жалких людишек: они испугались нас и будут приходить со своими просьбами чаще, чем когда-либо. По ночам случается, что двое или трое топчутся у входной двери, зная, что я ложусь спать ближе к утру. Наш дом чувствует их страхи и тут же начинает скрипеть и постанывать. Призраки в это время приобретают четкие очертания, и иногда некоторые пришельцы замечают их. Они видят черную фигуру, крадущуюся из-за угла, и молча отводят взгляд, испугавшись еще сильнее, чем когда пришли. И ощущают движение холодного воздуха, ведь моя дочка расхаживает вверх-вниз по лестнице, а также по коридору, и мне всегда жаль, что от нее веет таким холодом.
Через пару недель журналисты исчезли, и мы завершили то, что бросили на середине. Второму подонку слишком долго сходило с рук то, как он поступил с моей девочкой. Конечно, я могла бы заняться им и раньше, но все откладывала, зная, что тогда больше не видать мне дочку. Ясно ведь: как только мы сдадим его призракам нашего шкафа, исчезнет и то, что осталось от нее. И я не увижу дочь снова, даже когда умру, потому что останусь в этих четырех стенах. Святые не пожелают взять меня к себе, хоть и частенько появляются у нас на кухонной стене, ведь одно дело – заходить время от времени, и совсем другое – забрать навсегда.
Гражданские гвардейцы сюда больше не возвращались – ни из-за одного, ни из-за другого. Они так и не нашли даже следов мужа Эмилии, у них не появилось ни одной
