мы обе не пристегнуты. За окном сменяют друг друга поля, в точности похожие одно на другое и на те, что рядом с домом. Кукуруза слишком желтая для середины лета, живая и мертвая одновременно. – Ну, ухаживать за фермой. Ты ведь одна этим занимаешься?
Мы обе понимаем, о чем я молчу. О девушке, которая разделяет нас, как разрытая могила. Бабушка медлит с ответом. Я не хотела ее провоцировать. Не хотела начинать все заново.
Но она пожимает плечами, и обстановка разряжается.
– Да.
Я не слишком разбираюсь в сельском хозяйстве, но для обработки такой территории нужно человек семьдесят, если не восемьдесят. Вместо этого есть только бабушка и ее пикап, а поля выглядят так, будто урожая от них ждать бессмысленно.
– Так как же ты справляешься в одиночку?
Бабушка косится на меня и сворачивает на дорогу, ведущую к дому Миллеров.
– Уж кому, как не тебе, знать ответ на этот вопрос, – говорит она. У меня сжимается горло, и какая-то невидимая рука переплетается со мной пальцами, потому что я знаю, что она имеет в виду, потому что я справлялась в одиночку всю свою жизнь. Я воспитывала себя сама и жила одна, хотя мама всегда была в считанных ярдах, в одной квартире со мной.
– А кукуруза? – Я пытаюсь сформулировать вопрос так, чтобы не задеть ее, но я не знаю ее так, как знаю маму, и не знаю ее болевых точек, так что решаю обойтись общими фразами. – Ведь так было не всегда, правда?
Бабушка отвечает не сразу. Тишина кажется приятной и непринужденной, но тут я замечаю, как побелели костяшки ее пальцев, стиснутых на руле.
– Фэрхейвену много лет, – наконец говорит она. – Что-то приходит, что-то уходит. Деньги, семья. Когда-нибудь все наладится.
Что-то не верится. У нее нет ни рабочих, ни техники, ничего. Скорее всего, она живет на накопления прошлых поколений. Может, сохранила какое-то преимущество, которого нет больше ни у кого в Фалене, и, когда дела в Фэрхейвене покатились под гору, она осталась на плаву.
Ехать нам недолго. Бабушка останавливает машину, и в открытые окна заплывает облако пыли. Кукуруза подступает к дороге с обеих сторон, и поверх стеблей ничего не разглядеть. Здесь, ближе к границе участка, она выглядит чуть здоровее и жизнеспособнее. Если я правильно представляю территорию фермы, мы находимся недалеко от рощи, которую видно с крыльца.
Но мое внимание привлекает другое. Граница между землей Нильсенов и землей Миллеров. Ее не пропустишь и без невысокого покосившегося забора по центру канавы, разделяющей две фермы. На нашей стороне кукуруза желтая и трескучая. На другой стороне колышется зеленое море.
Я открываю было рот, но передумываю. Что тут спросишь? Как вышло, что ты загубила поля, а они нет? Что не так с нами и чем они лучше нас? Она не ответит, какими бы правильными ни были эти вопросы.
Со стороны Миллеров между канавой и посевами проходит разделительная полоса – участок высокой травы и сорняков ярдов в сто шириной. Болезнь, охватившая посевы Нильсенов, просачивается на территорию Миллеров, оставляя за собой пожухлую траву и потрескавшуюся землю, но до кукурузы не дотягивается.
Я пялюсь во все глаза, но бабушка, похоже, давно привыкла. Она выбирается из машины, обходит пикап спереди и мимоходом, словно делала это уже тысячу раз и сделает еще столько же, демонстрирует средний палец. Тесс, Миллерам и земле, которую они выкупили, когда ее хозяйство пришло в упадок.
Проходя мимо моей двери, бабушка стучит по стеклу костяшками пальцев. Я выхожу из машины, иду за ней к пустой грузовой платформе. Борта обтянуты синим брезентом, который бабушка, похоже, закрепила сама при помощи шуруповерта и хлипких на вид пластиковых хомутов.
– А что мы будем делать? – спрашиваю я.
Она берет с платформы ведро, вешает его на локоть и, поманив за собой, ступает в заросли кукурузы.
– Ты приехала как раз к урожаю.
Урожай. Интересно, как выглядел сбор урожая много лет назад, когда Фэрхейвен принадлежал людям, которых я видела на фотографиях в столовой? Сколько людей выходило в поля Нильсенов? Наверно, полгорода.
А теперь из всех работников – бабушка да я.
В полях не осталось даже борозд. Если у Миллеров кукуруза высажена ровными рядами, разделенными между собой тропинками, то здесь царит полный хаос. Тропинки заросли напрочь, побеги кукурузы лезут из-под земли как попало и где попало, переплетаются между собой, душат соседей, обламывая стебли. Я морщусь, стараюсь не прикасаться к лезущим в лицо листьям. Слишком уж это похоже на то, что было вчера. Сухие, как бумага, стебли, нарезанное ломтями небо. Надавить бы на бабушку, убедить ее рассказать то, что я знаю и так, но сейчас я не могу совладать даже с собой.
– Так, – говорит она и останавливается, хотя мы отошли от дороги всего на несколько шагов. Я тяжело сглатываю. Хорошо, что отсюда еще видно пикап. – Давай-ка посмотрим.
Она ставит ведро и ощупывает ближайший стебель. Он пока еще сохранил цвет, бархатистые нити рыльца только начали буреть на солнце. Початок на месте, но совсем не такой, как я ожидала: совсем крошечный, размером с бабушкину ладонь. Кажется, ее это не настораживает. Она берется за стебель и с отвратительным скрипом отламывает початок.
– Почисти его. – Она протягивает початок мне.
Мне не хочется брать его в руки, но бабушка внимательно наблюдает за мной своими спокойными темными глазами. Смотрит и ждет, и, если я не оправдаю ее ожиданий, мое пребывание в Фэрхейвене будет недолгим.
Я осторожно начинаю снимать кожуру. Тонкие, почти прозрачные листья один за другим падают на землю, и мало-помалу початок обнажается. Я раскрываю ладонь. Розоватые, как вода в кухонном кране, помятые зерна напоминают ряд молочных зубов. С ними что-то не так. С этим початком не так все. А хуже всего то, что это не один початок, а два – два отростка от одного растения, перевитые между собой.
У основания расщепленного надвое стержня расползается гниль. Я придавливаю одно зернышко ногтем. Пленка прозрачная – розоватый оттенок придает его содержимое.
Зернышко лопается. На ноготь брызжет розовая, холодная, водянистая жижа.
Початок летит у меня из рук. Я отшатываюсь, смотрю на этого перевитого уродца, лежащего на земле. Какого черта тут происходит?
– Так я и думала, – говорит бабушка. Как и в участке, совершенно спокойно. Кажется, ее ничем не удивить. – Это поле порченое.
Я прижимаю ладони к щекам. Меня берет какая-то оторопь.
– Они все такие? – пищу я.
– Не все. – Бабушка касается моего локтя, и ее тепло, настоящее, живое тепло приводит меня в чувство. Я иду за ней дальше. – Большинство, но не все.
– Что произошло? В смысле…
