беда. Не всем, конечно, но — большинству. И дисциплина… Какая там к чертям дисциплина! Держится всё только на страхе перед Ханом и его кликой. Убери Хана — такое начнётся!..
Вот. Вот, в том и загвоздка. Уйти надо так, чтобы не было потом мучительно больно и тревожно за эту шелупонь.
Ну а если препятствовать попробуют, если серьёзно остановить захотят, то… Ничего не поделаешь, значит. Значит, судьба у них такая. Но число жертв Пастырь постарается, как выразился мясник, минимизировать. Бить будет только самых отъявленных и отчаянных. И только в крайнем случае, если совсем уж подопрёт. По ногам будет бить, по рукам. Одиночными. Доктор у них есть — вы́ходит.
Хотя, мясника, по-хорошему, тоже надо вытаскивать отсюда. Или убивать гада.
Снова протопали за дверью шаги. Послышался приглушённый разговор. Потом смех. Девичий.
Девчонки… Бог даст, хоть они-то не станут ни во что вмешиваться, цыпухи. Хотя… если такая, как Стрекоза, так уж лучше, может, пацаны тогда. Резвая девчонка, хладнокровная.
Интересно, на что её осудили. Какие у них тут вообще штрафы предусмотрены.
Лязгнула задвижка. Дверь приоткрылась. Ослепил на мгновение луч фонаря. Просунулась в створ девчоночья коротко стриженая голова.
Стрекоза! Легка на помине.
— Привет, дядь! — сказала она как вчера, задорно улыбаясь.
А чего это она?..
— Привет, — ухмыльнулся Пастырь, завозился на матраце.
— Да ты сиди, сиди, — заторопилась девчонка, подумав, наверное, что он решил двинуть на выход. — Я так…
Она погасила фонарь, пошире открыла дверь.
— А чего это ты тут? — поинтересовался варнак.
— В наряде, — поморщилась она. — За тебя.
— У-у, — промычал Пастырь. — Ну извини.
— «Спасибо» хоть бы сказал. Что не застрелила.
— Спасибо.
— Ага… Живи на здоровье.
— Что там про меня слыхать?
— Да ничего, — пожала она плечами. — Тебя ж приговорили уже, чего ещё.
— Ну да, действительно… И как это у вас обычно… происходит? Ну, это…
— Да нормально, — улыбнулась она. — Там Хан с доком сейчас совещаются. Про тебя, наверное. Скорей всего, на мясо пойдёшь.
— А-а…
— Боишься?
— Да как-то нет, — развёл руками Пастырь.
Она убрала голову, прислушалась к чему-то. Потом появилась снова:
— Думала, идёт кто… Не знаю, чего там они решат. Ты здоровый сильно. Наверное, резать начнут.
— Резать?
— Ну, это… по частям есть… будут.
— А ты не будешь? — усмехнулся он.
— Не-а, — ответила она серьёзно. — Я людятину не ем. У нас многие не едят. Из младших вообще никто не научился. Им хоть и говорят, что, мол, собачатина, а они узнают как-то. И не едят. До блевотины. А постарше многие — ничего так, привыкают потихоньку.
— Угу… Твои-то живы, не знаешь? Родители я имею…
— Ой, только не надо, а! — перебила она. — В душу хочешь влезть, что ли? Не выйдет, дядь.
— Хм, — он кивнул задумчиво. — Да нет, просто спросил. У меня, вот, жена… И Вадьки нет. Я думал, найду его здесь…
— Да твои проблемы, Пастух, — отмахнулась Стрекоза. — Не грузи, а? Без тебя тошно.
— А что так? Не нравится, что ли, здесь?
Она не ответила. Резко захлопнула дверь, стукнула задвижкой.
Пастырь покачал головой, поёжился зябко.
«Людятину», значит?..
Интересно-то как всё у людей нынче! С человеком можно поговорить. По душам. За жизнь. С человеком, которого завтра съешь, которым потом покакать сходишь.
У зверей просто всё: выследили, догнали, свалили, перегрызли глотку, сожрали. Всё.
А у Хомы Сапиенса всё сложнее. Хома он — разумный. Ему чего ж не пообщаться с едой своей…
Минут через пять снова стукнул засов. Дверь приоткрылась, явилась Стрекоза.
— Нюшка-долбанушка шастает, — пояснила она. — Всё чего-то высматривает, вынюхивает, сучка. Подстилка, б**.
— Ну ты… — опешил Пастырь.
— Чего дядь? — улыбнулась она. — А-а, ну да, ты же у нас вожатый типа.
— Не матерись, — попросил он. — Ты же девочка. Ладно мальчишки, но ты-то…
— Не нуди, а! — бросила она. И поведала заговорщически: — Там пацаны только про тебя и шепчутся.
— Это чего?
— Ну-у… обсуждают. Крутой, типа, мужик. Решают, кто круче: Хан или ты.
— И к чему приходят?
Она не ответила, поулыбалась, спросила:
— А хочешь, я скажу, как думаю?
— Ну скажи.
— Ты круче, конечно. Хан — придурок. Больной на всю голову. Достал он уже!
— Хм…
— Из-за него знаешь, сколько пацанов погибло…
— Догадываюсь. Ты подожди, он вас всех обнулит. Вы ему нужны только для самозащиты.
— Не, ну это ты зря, — покачала она головой. — Хан придурок, но в этом смысле он молодец. Он за пацанов порвёт кого хочешь. Но ты — глыба, кто бы спорил.
— Не порвёт. Сольёт он вас всех, как только прижмут обстоятельства.
— Эй, кончай, а, — прищурилась она. — Типа, деморализовать хочешь, что ли?
Какая сообразительная девочка!
— А чего вас деморализовывать, — улыбнулся Пастырь. — У вас никакой морали-то и нет. Сейчас командиры ваши собак да пришлых жрут. Не станет никого, начнут вас жрать. Сначала младших, потом…
— Короче, вожатый! — прикрикнула Стрекоза. — Меняем тему.
— А что? Такая же мысль гложет, ага? Знаешь, что я прав, вот и…
Она исчезла, захлопнула дверь. Пастырь услышал её раздражённые шаги по коридору.
Кхм… Зря он насел на девчонку. Не рассчитал. Не надо было вот так сразу, прямо. Стрекоза ещё не созрела, кажется, для настоящего недовольства Ханом, хотя и понимает, похоже, что неправильно всё у них идёт. Девчонка-то сообразительная и не сильно, видать, испорченная.
Зря, в общем. Поспешил.
20. Вадька
Но она вернулась минут через десять. Открыла дверь, заглянула. Держала в руках кусок лепёшки, жевала, улыбалась.
Молча бросила, через камеру, на колени ему такой же кусок. Пастырь кивнул. Голод грыз желудок зверски — что ему две ложки овсянки за целый день! Однако гордость не позволила наброситься на этот неумело испечённый — тёплый ещё — хлеб. Только понюхал, глубоко вдыхая, кисловатый запах. Перед глазами встала Ленка: в переднике своём с вышивкой-чебурашкой, с полотенцем через плечо, на залитой солнцем кухне; улыбается своим каким-то мыслям, напевает что-то и жарит лепёшки — не такие, не эту пересушенную неумелыми девчоночьими руками безвкусную фигню, а…
— Жена у меня лепёхи любила стряпать, — улыбнулся он. —
