убийцы, — думал Борка. — А как думают об этом коммунисты, рядовые коммунисты? Хорошо бы узнать…»
— Товарищи, — нарушил тишину подполковник Комор. — Разрешите мне сказать несколько слов. Положение очень сложное. Усугубляется оно еще тем, что отдельные работники госбезопасности действительно совершили ошибки. Ошибки? Может быть, я выбрал слишком мягкое слово. Мы не намного уклонимся от истины, даже если скажем — преступления. Об этом нужно говорить! И именно сейчас, в это трудное время, когда взбудоражена вся страна. Я считаю, что вопрос о госбезопасности — главный козырь тех, кто искусственно возбуждает погромные настроения толпы. Я могу вам сказать, что первым, кто бросил лозунг: «Распустить преступные органы госбезопасности!» — был Союз писателей. Все знают, что Управление госбезопасности находилось, под руководством партии. И если тот или иной руководящий партийный работник допускал ошибку, то ее невольно совершали и действовавшее по его указаниям работники госбезопасности.
— Я не понимаю, это не совсем ясно, — перебил один из курсантов.
— Сейчас объясню. Возьмем такой пример: директор завода получил указание министерства о пересмотре норм. Он должен его выполнить. А через полгода выясняется, что это указание было неправильным. Кто отвечает? Директор или министерство?
— Министерство, — ответил курсант.
— Вот видите, так же получилось и здесь. Отдельные руководители от имени партии отдавали приказы, и их нужно было выполнять. Массы же все зло видят в исполнителях, винят только их. В первом случае — директора завода, во втором — работников госбезопасности. Ни директор, ни работник госбезопасности, которые обязаны были выполнять приказ, не могли сказать: «Пожалуйста, не обижайтесь на меня, но с приказом я не согласен». Правда, в большинстве случаев они считали приказы правильными и верили в правоту своего дела. Они были верными солдатами партии. Я отнюдь не хочу сказать, что органы госбезопасности сплошь состояли из непогрешимых. Нет! Среди них можно было встретить и карьеристов и людей слабохарактерных и аморальных, которые злоупотребляли властью и действительно совершали беззакония. Вы хорошо знаете, что еще в пятьдесят третьем году Габора Петера и его сообщников арестовали за их преступную деятельность. Верно ли, что иногда органы госбезопасности ставили себя в исключительное положение, отрывались от масс? Верно, товарищи! Но в пятьдесят третьем году партия твердой рукой начала чистку Управления госбезопасности. Проверке подверглись все работники, все до единого, и кто не подходил, того посылали на другую работу.
— Если это так, то почему Союз писателей все же включил в свои требования роспуск органов госбезопасности? — спросил один из матросов.
На лице Комора появилась улыбка.
— Я ждал этого вопроса. Ждал потому, что он возник и у нас самих, и мы его недавно обсуждали. Верно ведь, товарищ Ваш?
— Правильно, — подтвердил Бела.
— Ну, тогда расскажите товарищам, — предложил Комор.
Бела Ваш начал:
— Мы пришли к очень странному выводу. Товарищи, я не работник госбезопасности. Я работаю на заводе. Мое мнение, наверное, совпадает с мнением большинства рабочих-коммунистов.
Солдаты с интересом слушали черноволосого молодою человека со сверкающими главами.
— Я думаю, — продолжал Бела, — что писатели, которые сформулировали это требование, не коммунисты. Писатель-коммунист не может подписать подобное требование, особенно в такое время, когда решается вопрос — быть или не быть.
— А если они тоже поддались настроению толпы? Если они думали, что поступают правильно? — перебил один из связистов. — Видишь ли, товарищ, я читал несколько романов Дери. Трудно поверить, что он не коммунист. К тому же он один из лучших писателей.
— Может быть, им руководили добрые намерения, — ответил Бела, — но о правильности или неправильности какого-либо поступка надо судить не по намерениям, а по результатам. Никто не говорит, что Дери плохой писатель. И не в этом здесь дело. Писатели всегда должны идти впереди масс, а не поддаваться настроениям толпы. Они сами проповедуют эту идею.
— Товарищи, — сказала Эржи, — вы обратили внимание, что требования некоторых писателей совпадают с призывами радиостанции «Свободная Европа»? Я не утверждаю, что эти писатели изменники, у меня просто нет оснований для такого обвинения. Но их поведение трудно понять. Странно, почему их слова совпадают с тем, что говорит Запад?
— Потому что они хотят выслужиться, — сердито перебил ее Миркович. — потому что они карьеристы. Вот и все. Пока у власти стоял Ракоши, пока от Ракоши зависели премии Кошута, они, стремясь опередить друг друга, писали хвалебные оды и статьи о Ракоши. А сейчас именно они обливают все грязью. Таким образом они надеются замолить свои прежние грешки, не считаясь с тем, что могут стать причиной смерти невинных людей. Я бы всю эту компанию упрятал в кутузку. Хотя бы только за то, что я им верил. В тюрьме их стихи поддерживали во мне веру. Помню, как я читал в камере одно из стихотворений Золтана Зелка «Песнь о верности и смерти». Фашисты смеялись надо мной, издевались не только надо мной, но и над Зелком. Как я отстаивал их доброе имя, их творчество… Помнишь, товарищ Комор?
— Помню, — кивнул головой подполковник. — Они еще угрожали, что повесят тебя на одном фонаре с Зелком.
— Может быть, в том-то и причина, — неожиданно произнес Борка.
— Чего? — обернулся к нему удивленный Комор.
— Все объясняется тем, что Зелк не хочет висеть на фонаре, потому и угождает фашистам.
— Очень может быть, — согласился Шимон. — Однако мы отвлеклись. Ну как, все ли теперь ясно товарищам?
Непродолжительную паузу нарушил Борка. Он говорил, запинаясь, с трудом подбирая нужные слова.
— Товарищ подполковник, я скажу только за себя. Вы говорили правильно. Ваши приказы, товарищ подполковник, я буду выполнять, как и раньше.
— И мы тоже, — раздалось несколько голосов.
— Но как быть, — продолжал молодой солдат, — если здание атакуют армейские подразделения?
— Мы будем обороняться до последнего патрона! — воскликнул Миркович.
— И я должен стрелять в своего товарища? В рядового солдата, который и понятия не имеет, что происходит, а только выполняет приказ? Если бы я был уверен, что он враг, я бы, не задумываясь, спустил курок…
— Кто на нас нападет, тот враг! — настаивал Миркович.
— Здесь все не так уж просто, — возразил Борка. — Хорошо, что нас направили сюда. Но ведь могло получиться иначе. И тогда я не представлял бы себе все так ясно и оказался бы «врагом». Выходит, что и в меня нужно было бы стрелять?
— Товарищ прав, — задумчиво произнесла Эржи. — Если бы он ушел из своей части и присоединился к восставшим, то… — она запнулась, не находя слов. Сейчас она должна была вынести приговор, приговор солдату, дезертировавшему из части, произнести слово, сказать которое у нее не хватало духу. — То… — продолжала она, — то он, возможно, и враг…
— Что значит «возможно»? — загремел Миркович.
— А то, что еще
