могут быть выдумкой человеческой. Притом многие из правил воспитания искореняются в продолжение жизни и заменяются совершенно другими. Если бы они имели началом своего происхождения уставы человеческие, то все делалось бы по порядку, издавна установленному. Напротив, в правилах, деятельности человеческой сколько видим изменений, расширений и усовершенствований! Другие опровергают свободу на том основании, что высший закон добра, вложенный Богом в природу человека, так сильно увлекает его, что не дает места свободе. Но если бы Божественный законы, данные человеку, действовали на него с непреодолимой силой, то он не отступал бы от них, выполнял бы их без опущения с самого рождения; но опыт не подтверждает этого. Человек долго не доходит еще до сознания нравственного закона и, сознав превосходство его, бывает неверен ему вследствие своего нравственного бессилия; по мере только выполнения закона, он сознает его превосходство. Значит, в законе нет такой непреодолимой силы, которая бы отрицала в нас бытие свободы. Итак, человек поставлен на середине между законом, обязывающим его любить верховное, всеобщее добро, и между влечениями эгоизма и чувственности, которые побуждают его не дорожить всеобщим порядком, ставить себя средоточием и вовлекать в него все, хотя бы для этого должно было жертвовать благом существ, окружающих его. Истинный закон нравственности требует от человека исполнения не своей воли, но воли Божией, подражания в малом круге своей деятельности тому всеобщему порядку, который установлен Верховной, Всесовершенной Волей. Человек имеет свободу следовать или закону добра, или влечениям к злу. Откуда же могла произойти свобода, особенно в лучшем ее направлении к всеобщему благу, как не от идеи ума? Далее, если бы перед умственным взором человека, при его долговременном порабощении страстям, вовсе не предносилась идея о высшем совершенстве, до какого он может достигать: то от чего он стал бы воздыхать о своем освобождении от порабощения страстям? Положим, что к этому может побуждать его ощущение физического зла и расстройства вследствие унижения нравственного, от которого естественно желать ему освобождения; но как объяснить, что и тогда, когда расстройство физическое еще не поспешило вслед за нравственным злом, как естественное его следствие или наказание, когда человек наслаждается еще благополучием, он возмущается духом и болезнует о своем состоянии, равно и тогда, как физические бедствия – следствия страстей, уже исправлены, человек однако не чувствует себя спокойным и вполне довольным? Для того, чтобы человек не был совсем увлечен в рабство силой низших инстинктов, чтобы иметь ему, по крайней мере, желание освободиться от этих влечений, необходимо предположить, чтобы свобода его имела основанием своим идею ума.
2) Силу ума яснее всего доказывают действия совести. В нас есть начало нравственного добра, которое, до совершения нравственных поступков, предписывает закон, которому мы должны следовать, – после совершения их является как судья, наказывающий или награждающий те самые. Это начало есть совесть. Основная идея ее есть идея высочайшей святости и благости: святости, которая есть внутренняя чистота воли от всяких сторонних побуждений, от всякой примеси зла; благости, которая, не сокрывая истинного блага внутри себя, любит распространять его на все другие существа. Первое действие совести – законодательство не подлежит сомнению. Оно особенно доказывается теми опытами действий человеческих, в которых есть борьба между противоположными побуждениями, где сознание долга требует пожертвования низшими влечениями. Даже язычники признавали в человеке неписанные законы; таковы, по учению Сократа, законы – благоговеть перед Богом, любить родителей, быть благородным и т.п. Эти всеобщие законы часто противоборствуют влечениям чувственности и самолюбия и нередко одерживают над ними верх. Из этого можно видеть, какой мощный законодатель – совесть. Полномощная власть совести, надзирание ее за нравственными действиями, ее утешения и обличения, наказания и награждения, – еще менее подлежат сомнению, потому что эти действия совести можно замечать во всех поступках наших и во всех людях. Происхождение совести не может быть земное. Иначе главные ее действия были бы корыстными, клонящимися только к удовольствию; но в действиях совести нет этого. Если что́ может быть названо голосом Божиим в человеческой душе, так это совесть. – Итак, свобода человеческой души состоит в стремлении действовать по идее высочайшей благости и святости, приближаться к всеблагой воле своего совершеннейшего Первообраза и освобождаться от всякого чуждого рабства, т.е., от всего того, что отвлекает дух от его Первообраза, какова, например, привязанность к чувственному или к своему ограниченному я.
Указав на остатки лучшей природы, остатки образа Божественного в человеке, нужно рассмотреть и немощи его. Для раскрытия духовной немощи человека, должно обратить внимание на действительное состояние его ума. Полное совершенство и благоустройство силы ума человеческого состояло бы в том, когда бы он в действовании своем на другие способности души был господствующей силой, а все прочие силы подчинялись ему и не возмущались против его господства, когда действование его состояло бы не в искании только своего предмета, но в постоянном соединении с ним и радостном объятии его. Но в настоящем положении дух человеческий не может быть в близости со своим Первоначалом, хотя он, как и всякая другая сила, держится на Высочайшей Силе. Когда же человек влечению глубочайшей своей силы противополагает иные навыки, иные действия, к которым обращает все сознание и свободу, то через это ставит преграду между собой и Высочайшим своим Источником. Нужно, чтобы человек привлекал к Нему все силы существа своего, иначе, хотя он не может разрушить в себе сил, сообщенных ему от Виновника бытия, помрачает и расстраивает их. Вообще немощи и недостатки ума человеческого открываются в том, что действия его не сосредоточены, но рассеяны и рассыпаны от неподчинения ему прочих способностей. Человек тогда жил бы жизнью ума, когда бы все действия его подчинялись и управлялись силой ума. Но в настоящем состоянии силы и действия ума так рассеяны, что он редко дает свидетельство о себе, редко являет свое полномочное действие в направлении различных стремлений души к одной высочайшей цели; поэтому теперь, чтобы доказать бытие силы ума, нужно из большого множества действий души нашей выбирать редкие и не многие, свойственные ему. И, во-первых, действия ума рассеяны во времени. Сначала человек долго живет жизнью физической, проходит много времени прежде, чем он доходит до сознания идей. Этот период человеческой жизни не представляет почти никакого свидетельства о высших законах души человеческой; для иных и целая жизнь проходит в удовлетворении только нуждам и заботам физическим. Но и у тех, которые не ограничиваются удовлетворением потребностей физической своей природы, большая часть времени тратится на то, что́ происходит вне идей ума,
