В тех краях, которым нет названья,Где ветра пьянящие, как хмель,Ждут меня в предутреннем туманеБерега неведомых земель.В час, когда из тьмы проглянет сонноГоризонта синяя дуга,С борта боевого галеонаЯ сойду на эти берега.Кем я стану: магом иль солдатом,Покорителем иных миров?Ждут меня, сокрыты, кровь и злато,Тайны подземелий и ветров,Смерть в бою неравном иль победа,Или счастье, странное, как сон;Только знаю – все пути изведав,Я вернусь на старый галеон…[16]
Она читала, и заслушался даже второгодник Воротников, даже с лица Бобровского исчезла ехидноватая ухмылочка. И даже дядька Серапион Макарыч, повидавший на веку своём множество самых разных учителей и уроков, отложил починяемый мундир и слушал.
– Прекрасен язык наш, – дочитав, улыбнулась Ирина Ивановна. – И грамотному офицеру нужен не меньше орудий, винтовок, снарядов и патронов. И не только «die erste Kolonne marschiert, die zweite Kolonne marschiert»[17].
Кадеты переглянулись – Фёдор заметил, как Бобровский вновь надевает свою ухмылку.
– Помните, как во время Тюренченского сражения полковой священник, отец Стефан Щербаковский, повёл в атаку 11-й Восточно-Сибирский полк? Повёл русским словом, а не начальственным приказом. Уже погиб командир полка, японцы окружили наших стрелков со всех сторон, и положение казалось безнадёжным. Главные силы армии отходили, сибиряки прикрывали отступление и полегли бы все, если бы не отец Стефан. Слово его оказалось сильнее и вражьих пуль, и страха смерти. Одушевлённые, наши цепи бросились вперёд, штыками пробив японское кольцо и вырвавшись из окружения[18].
Дядька Серапион Макарыч как-то подозрительно закашлялся, глядя в угол.
Точнее, не просто «дядька», а отставной фельдфебель, с крестом как раз за маньчжурскую кампанию.
– Русское слово, – чуть мягче сказала Ирина Ивановна, – способно творить истинные чудеса. Вам предстоит овладеть им, словно оружием, знать так же хорошо, как устройство пулемёта или трёхдюймовой полевой пушки. Всё ли понятно, господа кадеты? Или есть вопросы?
Какие ж тут вопросы? Фёдор старался справиться с непрошеным комком в горле. Петя Ниткин рядом, пригорюнившись, похоже, готов был вот-вот расплакаться.
И тут перед ними взлетела рука.
Бобровский. Ух, нечистый, неужто каверзу затеял?!
В Елисаветинской гимназии подшутить, порой зло, над учителем, особенно нелюбимым и придирой, почиталось за доблесть. Но тут-то, только ведь начали, первый урок как-никак!..
– У вас есть вопрос, кадет?..
– Кадет Бобровский! – Ничего не скажешь, встал как положено, доложился чётко, молодцевато, образцовый воспитанник. – Разрешите спросить, госпожа преподаватель?..
– Разрешаю, – кивнула Ирина Ивановна, подходя ближе.
– Отец Стефан, конечно, герой. – Руки Бобровский держал строго по швам, подбородок вскинут, плечи развёрнуты – ну прямо картинка из устава. – Однако он ведь лицо некоторым образом духовного звания. Их в семинарии тому учат. А офицер должен команды подать верные и вовремя. Чтобы полк в беду не попал. Я так думаю.
– И потому вопрос ваш, кадет Бобровский? – Госпожа Шульц слегка склонила голову. Она принимала вызов.
– Может, лучше нам больше про пушки и пулемёты учить? А слово – оно для тех, кто про них не знает? Для… для отца Стефана. Ну, и таких, как он. – Под конец Бобровский чуть зачастил, уж больно спокойно, но и со смешинкой в глазах взирала на него Ирина Ивановна. Он даже своё «эээ» забыл, вставляемое куда ни попадя.
– Про пушки и пулемёты учить конечно же необходимо, – кивнула госпожа преподаватель. – Но представьте себе, кадет Бобровский, что вы – в рядах того же 11-го пехотного полка, по вашим цепям режут японские пулемёты, их артиллерия засыпает вас шрапнелью, командир смертельно ранен, и сам отец Стефан падает, обливаясь кровью, сражённый случайным осколком. Что тогда, кадет Бобровский? Что вы сделаете? Подхватите из рук убитого знаменосца стяг, найдёте – или постараетесь найти – те слова, что поведут ваших солдат за вами? Или решите, что, поскольку нет ни пушек, ни конницы, вы в кольце и положение безвыходно, – нужно сдаться?
Ух, как у неё сверкнули глаза, у госпожи Шульц! Всё отделение разом подобралось, а Серапион Макарыч так и вовсе поднялся, выпятив грудь.
Бобровский покраснел и, кажется, растерялся. Фёдор видел, как пальцы его мнут ткань форменных брюк.
– Или, может, вы скажете, что и написать толковое, грамотное, чёткое донесение по команде вам тоже уметь не надо? Или не надо уметь найти слово для солдата не только в пылу сражения, но и в мирные дни, на бивуаке, ободрить уставшего, похвалить усердного, так, чтобы не несло бы за версту казёнщиной? Чтоб солдаты любили бы вас, кадет, будущий офицер Бобровский, любили и шли за вами в огонь и воду, а не боялись и ненавидели?
Бедняга Лев стоял ни жив ни мёртв. Костя Нифонтов взирал на него со страхом, а на госпожу Шульц – с неприязнью. Второгодник же Воротников, напротив, слушал Ирину Ивановну раскрыв рот и не сводя глаз.
– Садитесь, кадет, – уже мягче сказала учитель. – Вы задали очень хороший вопрос, я рада, что смогла поговорить с вами об очень важном. Ну а теперь, когда все, я надеюсь, поняли, что слово командиру нужно не меньше, чем винтовка, можно открыть хрестоматию. Мы начнём конечно же с Александра Сергеевича Пушкина.
Кадеты задвигались, зашуршали страницами. Бобровский, красный аки рак, сел на место, невидяще глядя прямо перед собой, и Фёдор мысленно пожалел Ирину Ивановну – ох, возненавидит её этот «Ле-эв», как есть возненавидит!
Хрестоматия была хорошая, новая, красивая. Никаких старых, потёртых, а во многих местах и разрисованных учебников, доставшихся от старших классов, как в старой гимназии.
«Пушкинъ», – гласил раздел.
Много гравюр.
«Пушкинъ на лицейскомъ экзаменѣ въ Царскомъ Селѣ 8 января 1815 года, съ картины И. Е. Рѣпина».
Юный поэт в парадном мундире с ало-золотыми петлицами вдохновенно вскинул руку, звучат знаменитые строки: «Страшись, о рать иноплеменныхъ! Россiи двинулись сыны…»; привстал со стула старик Державин, внимает, стараясь не пропустить ни слова.
«Встрѣча Пушкина и Государя Императора Николая Павловича въ Чудовомъ монастырѣ, 8 сентября 1826 года, съ картины И. Н. Крамскаго».
