— Да! — в горячке спора я не замечаю, что сама себя загоняю в угол.
— Так получается ты как раз подтверждаешь, что у тебя — настоящая. Потому что неуместная и не вовремя.
Я смотрю на нее, ищу, что можно возразить — и не нахожу.
— Разве любовь — не самое главное в жизни? Вот если бы ты изменяла, потому что тебе секса не хватает или цветы муж мало дарит, или в наказание… я не знаю, зачем еще изменяют — то это было бы по-настоящему подло.
— Нет, Вера! Нет! — меня просто передергивает от ее позиции. — Не так! Какая любовь, когда причиняешь окружающим боль? На чужом несчастье своего счастья не построишь, слышала?
— «Живут не для радости, а для совести!» — цитирует она «Покровские ворота» и смеется. — Лан, ты правда хочешь быть Саввой Игнатьевичем? Может, ты и в Гарри Поттере на стороне Дурслей была? А то и Волдеморта?
— Ты выворачиваешь это в странную сторону. Будто бы есть плохая измена и хорошая измена. Будто бы измену можно оправдать, — качаю головой.
— Тогда разводись.
В купе полутемно, сизые сумерки просачиваются сквозь окно, обозначая наши чашки с чаем, надкусанные бутерброды, горку пирожков, мятую бумагу, в которую они были завернуты, лишь легкими карандашными штрихами. Все выцветает, теряет краски.
— А мы и расстались… — роняю я слова в эти сумерки, и они сливаются с темнотой, растворяются в неверных тенях.
Я тянусь к тени, похожей на бокал с виски, почему-то не задаваясь вопросом, откуда он тут, но он в обманчивом полумраке оказывается причудливо скомканными салфетками, и я снова хватаю пальцами пустоту. Выпить бы мне не помешало.
— Не только. Мы пытались. Я — пыталась. Однажды у меня почти получилось. Кажется, еще зимой.
Если у нас с Германом настоящая любовь, то спешу разочаровать всех, кто в нее верит — от скандалов это не спасает. Даже наоборот.
Тогда. Это просто секс
Тогда. Это просто секс
— Это ведь все временно, пока тебе не надоест, — сказала я.
Герман замер спиной ко мне.
В моей руке был тяжелый бокал для виски, наполненный минералкой. Очень дорогой минералкой — у Германа все всегда было по высшему классу. Даже странно было, что я как-то затесалась в его роскошную жизнь.
Все наши сложные разговоры происходили в этом кабинете именно так — он стоял ко мне спиной, я выстреливала в него свинцовой фразой, он замирал и не поворачивался, чтобы не выдать своих эмоций.
Но его спина, даже под пиджаком дорогого костюма, приталенным, но скрадывающим сокращения мышц, выражала больше, чем он всегда хотел показать.
Его рука опустилась на край стола, застыла на столешнице, упираясь в нее кончиками пальцев, словно балерина на мысках. Напряженно и твердо.
— Разве? — едва повернув голову, спросил Герман спокойно.
— А разве нет? Что ты испытываешь ко мне?
Пузырьки минералки укололи язык, по сухому горлу пролилась прохладная вода, но впиталась, словно быстрый дождь в растрескавшуюся поверхность пустыни. Словно и не было.
Я бы хотела чего-нибудь покрепче, но не возвращаться же домой каждый вечер навеселе.
— Никогда не задумывался об этом.
— Зато я задумывалась! — я отставила пустой бокал на стеклянный столик у дивана и облизала все еще сухие губы. — Я же помню наш первый раз, Гер. Ты в тот день ужинал с Нелли. Не знаю, о чем вы говорили, но она ушла очень злой. Думаешь, я не поняла, что тогда произошло? Ты все-таки решился ей признаться в своих чувствах, да? Но она тебе отказала — конечно, ты же был безупречным начальником, и вдруг такое предложение. Вот ты и взял меня — я ведь сама тебе навязывалась и не отказала бы. Залечил свое раненое эго, очень удобно.
Я выпалила это все ему в спину и откинулась на спинку, ожидая реакции.
Герман повернулся на каблуках и едва заметно усмехнулся:
— Да? Как интересно. Расскажешь что-нибудь еще обо мне, такое же увлекательное?
К тому времени он уже смягчился, перестал играть в равнодушие, и мы снова общались, как в начале — обсуждая все подряд. Но моя провокация снова превратила Германа из нежного любовника в жесткого банкира.
Он скрестил на груди руки, бедром оперся на край стола и кивнул мне.
Продолжай, мол.
— Что тут рассказывать? — пожала я плечами. — Тебе, похоже, понравилось, раз это продолжается до сих пор.
— Без сомнений, — сухо кивнул он.
— Но однажды надоест. Все приедается. Никакая женщина и никакое удовольствие не стоят твоего счастливого брака.
— Конечно.
— И когда гормоны схлынут, ты…
— Что — я?
Холод в голосе Германа замораживал окна изнутри — так накрепко, как ледяной ветер не мог добиться снаружи. Едва слышно завывал ветер в щелях перекрытий.
— Бросишь меня, восстановишь статус кво, снова станешь примерным семьянином и добропорядочным бизнесменом.
— Да.
— Да?.. — растерянно переспросила я, и Герман еще раз холодно подтвердил:
— Да.
Слезы подкатили так неожиданно, что я растерялась и едва успела прижать согнутые пальцы к уголкам глаз, останавливая потоп в последнюю секунду. Сама не поняла, как это случилось. Вроде бы контролировала свои эмоции, была уверена, что принимаю наши отношения такими, как она есть.
Но когда Герман не стал спорить…
— Это просто секс, Лана, — он сделал два шага к дивану, стягивая пиджак с плеч. — Задом повернись.
Я царапала ногтями с ярко-алым лаком черную кожаную спинку дивана, пока он трахал меня, задрав платье-футляр почти до пояса.
Герман всегда был хорош в сексе. Даже сейчас он менял темп, угол и глубину строго в нужный момент, и я, практически против своей воли, находясь не в лучшем настроении для чувственных удовольствий, все равно не могла удержаться от стонов.
Он демонстративно не ласкал меня, но хватало и того, как вонзался его член, как стискивали мои бедра крепкие пальцы. Хватало едва слышного сбитого дыхания, чтобы я завелась и, как обычно, ярко кончила, закусив нижнюю губу и цепляясь за спинку дивана так сильно, что оставила на ней следы.
Если бы мне нужен был безупречный любовник, от которого я могла бы получать качественный секс — наверное, лучше Германа я бы не нашла.
