силой, что ветер стихает и небо начинает светлеть. А когда осознал все это, то окончательно убедился в том, что все кончено, и надо уходить.
Старик двинулся к дому и то, что увидел, зайдя за поворот, нисколько его не удивило. Он уже понимал, что все им увиденное и пережитое: явление рыбки, их встречи, его любовь. ее кажущаяся нежность — были лишь мираж, созданный его желанием уйти от унылой, бедной и однообразной действительности, также как его неприязнь к старухе, и все ее нелепые превращения — были лишь обратной стороной чувства вины, которую он испытывал, за то, что не сумел создать ей другую, более устроенную и благополучную жизнь…Море все принесло и все унесло.
А увидел он, зайдя за поворот, опять свою землянку,
На пороге сидит его старуха;
А перед ней разбитое корыто.
Нет худа без добра
Мне и прежде, конечно, случалось бывать на тетеревином току, но тока эти были плохонькие: иногда всего лишь один петух воинственным кличем оглашал окрестности, тщетно призывая своих собратьев померяться с ним силами в честном мужском бою. И стыдно мне было потом вспоминать, что сразил я его не в открытом поединке, не бросившись на него, вытянув шею и хлопая крыльями а, "страшась вступить с героем в бой", подкрался из-за кустов "как тать презренный" и выстрелил в него, сам, при этом, не рискуя быть побитым и израненным.
Но это были лишь лицемерные, "запоздалые сожаления". В те же минуты, в пылу охоты, мне все представлялось совсем иначе: вот он — лесной житель, чувствующий себя дома среди кустов и кочек, зоркий, лихой, крылатый, когтистый; он хорошо выспался, уснув, как только отгорела вечерняя заря, и сейчас — дух его бодр, тело его подвижно: любой подозрительный шорох, и он мелькнет как черная молния, и разбойничий крик его раздастся уже за полкилометра; и вот я — горожанин, не выспавшийся, выбившийся из сил, пока добирался до шалаша, споткнувшийся и зачерпнувший воду в сапог… согнулся в три погибели, напрягаю зрение… не шелохнись, не поторопись… одно неверное движение и насмарку все мытарства, вся бессонная ночь, а может быть, и вся весенняя охота…" Во что же я стрелял? Ведь это же была кочка. Кочка! Будь она проклята!"
Но в этот раз удача мне улыбнулась, и улыбка материализовалась в форме знакомства с человеком, который не будучи охотником любил, оказывать благодеяния ближним своим и, на мое счастье, имел большие связи в организации, именуемой Главохота. Он кому-то позвонил, и вот уже все было улажено, меня уже ждали, и, "хотя гарантии, конечно, нет", но, если ничего не произойдет, если погода не испортится, то, говорят, ток нетронутый и петухов тридцать… Тридцать петухов? Да мыслимое ли дело, неужто я и вправду такое увижу?!
Перед отъездом надо было решить проблему: какое из трех ружей выбрать. Пятизарядный браунинг я отложил сразу. Нет, не сразу какое-то время крутил его в руках, вспоминая, как отец часто говаривал: "Первый раз поторопишься, второй промахнешься, третий патрон иногда бывает очень даже нужен, а тут у тебя в запасе еще два. Особенно на утином перелете или на тяге…, но штука капризная, если патрон плохо пригнан или, не дай бог, отсырел — конец, всю зорю можешь проковыряться, пока его вытащишь". Браунинг я отложил, но остались еще два ружья: старая Тулочка, которую я любил за прикладистость и с которой охотился последние годы, и Зауэр — предмет восхищения и зависти всех моих друзей-охотников — легкий, изящный, не такой прикладистый, но зато с исключительных боем. Поначалу я отдал предпочтение Тулочке: все-таки старый друг, но потом вспомнил, как несколько дней назад палил из нее по вальдшнепу — и недалеко было, и летел хорошо, а он, по-моему, даже внимания на меня не обратил. Конечно, может быть дело совсем не в ружье, а в стрелке, но… Вот прошлой осенью, когда утка вылетела шагах в пятнадцати, и я вроде и не поторопился, и прицелился хорошо, а она помахала мне крылышками, как ни в чем не бывало — что же, опять я виноват? Я отложил Тулочку и взялся за Зауэр он тоже был не без греха: стволы почему-то туго вставляются в колодку — иногда приходится повозиться, прежде чем соберешь; антапок нет, не к чему прикрепить ремень, и приходятся нести ружье до места охоты в руках или в чехле. И все-таки… со скольких же метров я тогда в глухаря стрелял, наверное, метров с шестидесяти, и он как камень свалился… Только неприкладистое оно какое-то…
Наверное, с полчаса я крутил в руках то одно, то другое ружье: складывал их, раскладывал, прикладывал и, наконец, остановившись все-таки на Зауэре, положил его в чехол и занялся подборкой патронов.
И вот уже Москва позади, и «Жигули» мои несутся по Ярославскому шоссе, мимо недавно оттаявших полей, мимо светлых, еще не покрытых листвой перелесков, мимо Переславля, мимо Ростова; и вот уже, не доезжая Углича, поворот с шоссе на такую дорогу, по которой ни один здравомыслящий водитель ехать не рискнет, но собравшийся около магазина лихие молодцы уверяют, что дорога страшна только с виду, что легковые машины здесь ездят все время. И вправду: первая, самая жуткая лужа уже позади, вторая уже не кажется такой страшной, дальше дорога выравнивается, третья лужа — совсем пустяк, но именно в ней-то я и застреваю; бегу назад: "Ребята, выручайте", — и вот уже меня вытолкнули, и "бутылка за мной", и, проехав еще километра два, я подруливаю ко второму от конца деревни дому, где, как мне было сказано, живет местный охотник, и где меня должен встретить егерь, заботам которого я, и препоручаюсь.
Хотя я и торопился, как мог, но все же припозднился, и, очевидно, по этой причине встречен был довольно хмуро. Егерь — Николай Андреевич — сказал, что еще пять минут, и он бы уехал к себе. Куда это "к себе" я не знал, плохо понимал, что будет происходить дальше, но вопросов решил не задавать, во всем положившись на судьбу. Спросил только: понадобится ли моя машина, на что Николай Андреевич, посмотрев в окно на «Жигули», проделавшие только что таткой героический путь, процедил: "Эта, что ль? Да на что же она может понадобиться? Девок катать?" — и стал прощаться с хозяевами. Наскоро посовав в рюкзак вещи, которые по моим соображениям мне могли бы понадобиться, наверняка перезабыв половину из того,
