Еще она спрашивает, за что я люблю Бабтоню. Это вообще. Некоторые взрослые все-таки иногда такие глупые. Почему вот, интересно? Я ее люблю — и все тут.
Глава пятая
Степное эхо
Папа у Рудика красивый и непутевый. «Да, непутевый» — так говорила про него Бабтоня.
Ринке нравилась его лысая, бугристая, похожая на грецкий орех голова, загорелое до красноты, как у индейца, лицо и вечно прищуренные, будто дядя Дима внутри себя все время улыбался, глаза.
Проходя по улице, Рудиков папа казался сошедшим с экрана телевизора облысевшим Трубадуром — джинсы-клеш, рука большой ладонью рассекает воздух, парусом помогая преодолевать метр за метром, и кажется тогда, что он плывет яхтой по улице, а не идет.
Иногда дядя Дима словно испарялся — вот вроде бы он и был на даче, а нигде не показывался. И тогда Ринка смутно догадывалась, что это как-то связано с его «непутевостью».
Вот и сегодня дяди Димы нигде не видно. Ни когда они с Рудиком засаливали поганки — «Ты не умеешь, — кипятился Рудик, — нужно укроп и вишневый лист, ну откуда у тебя, типтого, только руки растут?» — ни когда лазили за Рудиков маленький дом, посмотреть жаб, которые поселились в канаве.
Вечером Бабтоня велела:
— Ноги мыть!
И никакого спасения нет. Что за издевательство — заставлять детей мыть ноги вечером? Вот когда под пятками стелется мягкая трава, колется дерн, щекочет забравшаяся между пальцами мягкая пыль и перекатываются гладкие камушки — это жизнь. А тут будь добр набрать полтаза дождевой воды из бочки, нарвать пучками трав и оттирать в холодной воде жесткие пятки, которые кажутся закаменевшими навсегда.
Скамеечку, на которую нужно садиться мыть ноги, Ринка ставила около дома-кухоньки там, где было видно крылечко синенького дома Рудика с чуть уже покривившимися ступеньками — не специально ставила, а просто так.
Рудик сидел на ступеньках.
Ринка терла жесткой травой пятки, и ей казалось, что они тоже становились зелеными и ни капельки не чистыми.
Рудик все сидел.
— Ты чего сидишь? — крикнула ему Ринка.
— Просто. Гуляю, типтого, — неохотно отозвался Рудик и отчего-то отвернулся.
Ринка нехотя засунула ноги в кеды — дневная свобода тут же улетучилась, — выплеснула воду под вишню, отнесла тазик в кухню, попила чаю. Вечерело — солнце апельсиновым боком, уже почти завалившись за горизонт, просвечивало сквозь листья яблонь, казавшихся в наступающих сумерках почти черными, как фигурки в театре теней. Рудик все сидел на крылечке — съежившись, став совсем маленьким.
«Странно, — подумала Ринка. — Может, он заболел? Почему не идет в дом, не зажигает свет?»
Она легко перепрыгнула канаву — будто наизусть зная в вечернем сумраке, где ее берега, — и подошла к Рудику.
— А чего спать не идешь?
Было уже почти темно, но она догадалась, что он быстро взглянул на нее и снова отвернулся.
— Так. Воздухом свежим дышу. Хочется мне.
Не сказал, а буркнул.
— А ты иди, спи давай.
Ринка помялась, посмотрела на ничейный курятник — он выглядел светлой елочной игрушкой, кукольным домиком, светящимся изнутри в летней ночи, — вздохнула и пошла к дому. Два раза остановилась, оборачиваясь — Рудик все так же, съежившись, темной кучкой сидел на ступеньках.
Бабтоня вынырнула откуда-то из прихожей: «Ну наконец-то, не прошло и года!»
— Баб! Там Рудик сидит. Ну на ступеньках дома своего. Давно уже — и в дом не идет.
Бабтоня внимательно посмотрела на нее.
— Ты пижаму надевай — а я сейчас приду, — пообещала она и, словно нырнув в темноту, переступив границу, которую начертил на траве желтый свет из окон террасы, превратилась в полуночно-синюю тень. Ринка, конечно, не пошла надевать никакую пижаму, а напряженно всматривалась в темноту — вот Бабтоня дошла до края участка, вот переступила канаву, будто той и не было, вот подошла к Рудику и тяжело опустилась рядом с ним на ступеньки.
Как бы Ринка хотела услышать — хоть чуточку — про что она с ним говорит! А она даже подлетающего к ее уху комара не слышит — и понимает, — это комар — когда он уже сел на щеку и присосался. Тогда и его иногда получается согнать рукой или со всего размаху нужно хлопать себя по лицу.
Ринка просмотрела, как грифельная тень отделилась от ступенек, и увидела Бабтоню уже посредине участка: она сумрачным ледоколом двигалась к террасе. А рядом с ней вышагивала тень поменьше.
— Сегодня Рудик переночует у нас, — сказала Бабтоня, снова вынырнув на свет.
— Ой, — растерялась Ринка. — Ой.
Она даже не знала, радуется она или удивляется. Потом решила, что все-таки радуется.
С Ритой было скучно — та думала о каких-то своих взрослых делах и взрослых компаниях, с которыми можно жечь костер ночью, за озером. А с Рудиком можно будет наговориться — обо всем на свете.
Бабтоня выдала ему огромную футболку, улыбнувшись, когда он оделся: «Нашему вору все впору», — и вытащила откуда-то зубную щетку. Ринка и не удивилась ни капельки, ей всегда казалось, что в ничейном курятнике можно найти все-все-все на свете, только нужно знать, где искать. А Бабтоня, похоже, знала — она с самого начала обращалась с ничейным курятником по-свойски.
Ринка рассказывала Рудику про фотографии на чердаке и всякие странности.
Но он был неразговорчивым — угрюмо смотрел в потолок, натягивал на подбородок одеяло и вообще стал какой-то не такой. «Ну и не надо, — подумала Ринка, — ну и пожалуйста». А вслух сказала громко: «Спокойной ночи!» — и погасила свет.
В темноте тишина всегда гуще — как кисель, который трудно-трудно размешивать ложкой, — и время тянется совсем медленно, будто тишина топит в густой вате каждую минуту, не давая ей убегать со всех ног.
Тишина тянулась вечность — Ринка уже почти задремала. И тут Рудик сказал — громко, чтоб она услышала:
— Я не смог домой. Там папа напился и уснул.
Ринка села в постели — будто и не дремала вовсе. Зажгла свет — чтобы лучше слышать, — Рудик подслеповато морщился, нащупывал на стульчике около кровати очки.
— Он часто пьет. И потом все время лежит — и ему нужно пить еще. А когда не пьет — он классный, правда классный. — Рудик старался не смотреть на Ринку будто ему было стыдно, будто это он напился и лежал в синеньком домике.
Он помолчал — словно ожидая, что она скажет. Ринке стало его жалко — потому что она вдруг представила, что у нее такой папа, как дядя Дима, — красивый и непутевый, и он напился и лежит там, в домике, а ей придется, наверное, ночевать на улице. Потому что перед соседями очень-очень стыдно — как будто это она виновата в том, что папа у нее алкоголик.
И получалось — она за него, за Рудика, в ответе, сейчас она была сильнее него.
