неразборчивое себе под нос, убрался, наконец, восвояси, явилось истинное беспокойство, а с ним навалился и липкий за суженого страх.
Для чего сводить в этом страшном месте важного офицера и смирного, никому не творящего вреда Тимофея Никифоровича? И что, скажите на милость, означает это ваше господское – про-ин-стру-хти-ры-вать? Как это? Боже, Боже! За что наказываешь?!
Глава десятая
Едва стихло громыхание холоневских сапожищ, девушка опустилась в один из плетеных стульев, что сгрудились в углу веранды, и замерла, в задумчивости поглядывая на окна и двери дома. Принялась ждать.
Татьяна не сразу различила шелест новых шагов, доносящийся со стороны сада. Должно быть, Софья Афанасьевна затеяла утренний променад. Горничная не пошевелилась, рассудив, что это ее не касается. Тем более в такую минуту. Но через мгновение звук повторился чуть громче, и стало понятно, что где-то поблизости вышагивает мужчина, поскольку дамы столько шума не производят. Девушку тут же разобрало необыкновенно сильное, то есть обыкновенное женское, любопытство.
Она ловко скользнула вниз по ступеням и уже через минуту, а много две, смогла разглядеть удивительную картину. Сойдя с садовой дорожки и пятясь спиной вперед, некий стройный господин пытался втиснуться вглубь сада, упрямо продираясь меж густых яблоневых ветвей. Незнакомец был наряжен в узкие полосатые брюки, лаковые штиблеты, белую с широкими рукавами сорочку и черный жилет. Подмышкой он сжимал какой-то длинный сверок. Он-то и создавал основную проблему перемещений вне тропинки. Странноватый господин так рьяно задирал голову, словно намеревался непременно высмотреть что-то на небе, да все никак не мог.
Татьяна едва не рассмеялась, позабыв про собственные переживания, которые еще мгновение назад казались ей непереносимыми. Точно подслушав мысли девушки, молодой человек, по-прежнему не обращая на нее ни малейшего внимания, вдруг выдал нечто уж совершенно несусветное:
– Гм, стало быть, она и впрямь зеленая!
Татьяна невольно прыснула, тут же зажав рот ладошками, и тем себя, конечно, выдала. Таинственный садовый лазутчик, впрочем, не особенно смутился. Он неторопливо выбрался из зарослей обратно на дорожку, сохраняя при этом завидную невозмутимость, и с легким поклоном произнес:
– Доброе утро, мадемуазель! Простите мне мое пренелепое занятие, я здесь, изволите ли видеть, поджидаю вашего приказчика. Вот между делом взялся разрешить одно свое пустое сомнение. Вчера в потемках не сумел толком разобрать зеленого ли цвету крыша, оттого пустился ныне в сие сомнительное предприятие… Глупость, право, но ничего не могу с собой поделать. Я, понимаете, без меры любознателен с самого детства. Особенно по части архитектуры.
Он вежливо хохотнул над собственными словами и дружески улыбнулся, словно приглашая Татьяну повеселиться вместе с ним. Ну, чем не чудак?
Обозвал её мадемуазелью, на «вы» говорит, хотя прекрасно заметно, что никакая она не барышня, а всего-навсего сенная девка. Да еще и, голубиная душа, принялся ей втолковывать что-то, разъяснять. К чему, спрашивается? Барину оно все можно, хоть на голове стой. Татьяна тоже улыбнулась, но вложила в свою улыбку совсем иные выражения, учтивости и даже какой-то легчайшей снисходительности. На которую, впрочем, не имела права, но отчего-то решилась.
«А может быть, он вовсе сумасшедший?» – мелькнула неожиданная догадка. – «Может его дохтур с собой из городской лечебницы привез. Он, помнится, как-то утверждал, будто природы могут излечить любую хворь, пусть даже и душевную. Неужели его сиятельство такое дозволили?».
– Позвольте отрекомендоваться, сударыня, – вновь промолвил удивительного поведения господин. – Мое имя – Иван Карлович. Прибыл в усадьбу только накануне и мне все здесь, как видите, ужасно интересно. А как прикажете вас величать?
– Татьяна, если господину так будет угодно, – отвечала девушка едва различимым голоском, чувствуя, как всколыхнулись в ней поутихшие тревоги.
Иван Карлович! Тот самый, которого Владимир Матвеевич повелел ей дожидаться! Военный офицер из самого Петербурга. Как же он здесь-то? Откуда? Знамо проворней прочих с этажа спустился, да здесь, выходит, все это время прогуливался. И никакой он, конечно, не сумасшедший. В военные, как известно, сумасшедших не набирают!
От былой смешливости не осталось и следа, а дружеское расположение, возникшее к незнакомцу, моментально улетучилось. Преодолевая новую волну чрезвычайного волнения, сравнимую с приступами дурноты, Таня выпалила скороговоркой, стремясь кончить говорить прежде, чем горло ей сдавят невидимые тиски беспокойства:
– Ваше скородие, вы как хотите, а только не след вам Владим Матвеича-то ждать. Ушел он. Велел вашей милости кланяться да свести в одно место. Тут, недалече. «Колоссея» зовется. За мной пожалуйте, я покажу.
Она ожидала, что молодой барин осердится, затопает ногами, пойдет бурмистра злословить и лаять, что вместо себя девку немытую прислал. Знала Танюшка господ, они такого с собой обращения не дозволяют, если уж о чем-то условились – из кожи вон выйди, а слово свое нарушать не смей. Знамо дело, баре!
Однако ничего подобного не произошло. Офицер, помедлил мгновение-другое, пожал плечами и тихонько пробормотал:
– Ох, уж эта ваша «Колоссея» на мою голову! Никак мимо нее не пройти. Критский лабиринт, да и только. Что ж, ведите, Танюша, коль велено, к своему минотавру. Последую за вами аки Тесей за нитью Ариадны.
Дважды просить не понадобилось.
***
Горничная быстрым шагом устремилась в нужном направлении, думая о своем Тимошеньке, на которого сама же теперь и наводила беду. А вот любопытно, всякий ли имел в своей жизни возможность различить собственную горе-беду? Узреть какова она на вид? Танюшке, можно сказать, повезло – ее горе вышагивало в трех шагах позади, придерживая рукой долгий сверток, да еще и успевало вертеть головой по сторонам.
Что все-таки задумал Дмитрий Афанасьевич? Для каких надобностей выписал он из столицы этакого голубя? Тут же вспомнились Татьяне все страшные басни да небылицы, которыми тешилась вся усадебная дворня.
Например, ей рассказывали, что однажды барин приказал кому-то из крестьян удерживать на голове яблоко, прислонившись спиной к тыну. Велел стоять тихо, не шелохнувшись до той поры пока он по яблочку из пистоля страшенной дулей не выпалит. И про то еще, как иной раз заставлял мужиков промеж собой силой мериться, а сам глядел, сидя на набитой гусиным пухом перине, как они друг дружке носы до густой юшки кровавят.
Много было и других слухов, страшней. Однако при ней в поместье подобных ужасов не происходило, потому во все это верилось с трудом. Во всяком случае, до сегодняшнего утра.
Так и шла она сейчас на неверных ногах, раздираемая душевными смутами. Шла и думала, как бы ей понять теперь, к худу ли, к добру ли, ведет она к своему дролечке этого петербургского господина. Который, к слову сказать, ужасно мыслительному процессу мешал.
