— Да неважно. Мы уже уходим.
— Э-э ни, голубчик, так не пойдёт! Я вас щас обох на пост заберу! А потом позвоню куда надо, и от тогда и пойдете. Из корпуса нашего, и из института — за фулиганство такое, среди ночи!
— Баб Надь, — по-свойски обращается к ней Витёк. — А, может, не надо? Ну, не наши это кореша, так, случайно кто-то провёл. Не углядели, виноваты… Давайте, может, без всего этого? Выгоним их, и дело с концом.
— Э-э не, так не дело! Не верю я тебе больше, Вихтор! Видела я их тут и не раз. Особенно отэту! — ее палец обличительно показывает на меня, и я чувствую, как сердце снова уходит в пятки. — Отэту точно видела! Точно из наших!
— Нет, она не из ваших. Она со мной, из художки.
— Не поняла. А якакого биса у нас тут худакадемия делае? Вы шо, подурели? Вихтор! Хто у нас тут ещё на этажах спрятався? Може, политех? Чи нархозовцы?? Шо это за кодло-групповуха?
— Никого больше, нет, баб Надь… Надежда Петровна!
— Я шисдесят пять рокив уже Надежда Петровна. Все, Вихтор! Иди отсюда, и слухать тебе не хочу! А от тебе — хочу! Як звать, яркий курс, де учишься уже поняла. Ничо, ничо, и с твоими свяжемся, я всих, кого надо, знаю. Все, шо надо передам, у луччем виде! И про тебе тоже — Надежда Петровна снова подозрительно косится на меня. — Та не, ну брэхня, ты ж у троечки живешь! У физматовский общаги!
Вот и все, приехали. Кажется, когда я так активно пеняла Ромке на то, что пока он с жиру бесится, другим жить негде, я имела ввиду себя. Только из недалекого будущего.
— Я вам еще раз говорю, что она со мной. Красовская Марина Николаевна. Четвёртый курс, рисунок и живопись. Можете пробить, — продолжает настаивать Ромка, не выпуская моей руки и спускаясь вместе со мной вслед за комендой к ее посту у входа, где она записывает все самое важное в специальный отчетный журнал.
— А не брешеш? — кряхтя, Надежда Петровна включает настольную лампу и достаёт из верхнего ящика большую амбарную книгу. — Ты не посмотри, шо я человек маленький. Я усих, кого надо — знаю. От им и покажу все. Як ты сказав? — водружая на нос очки, разглаживает страницы амбарной книги она. — Красовська?
— Да. Марина Николаевна.
— Ром… Ром, не надо… — шепчу ему на ухо, только сейчас поняв, что желая выгородить меня из какого-то дурацкого упрямства он, вполне осознанно подставляет другую девчонку. Вполне реальную студентку из своего вуза. То есть… академии?
Художественной академии? Так вот где он учится? Ничего себе… Чувствую, что начинаю присматриваться к нему с новым интересом. Худакадемия считается оним из самых престижных и богемных заведений в городе, да что там — в стране. И он вот так походя, небрежно сообщает о месте своей учебы даже не мне, а Надежде, блин, Петровне.
А, может, врет? Чтобы впечатлить и выпендриться? Он же любит такое, так может и сейчас…
— Хорошо, взнаю, взнаю за тебя, Красовська, — обращается ко мне по чужой фамилии комендантша и я только растерянно хлопаю глазами, не зная, что сказать. — А ты в нас, добрый молодец, хто такой?
— Гарипов. Роман Арнольдович. Четвёртый курс. Скульптура и рисунок.
Как бы мне ни было сейчас страшно, ловлю себя на том, что изо всех сил пытаюсь не засмеяться. Роман Арнольдович…. Арнольдович, господи… Ну и повезло же ему с отчеством! И только секунду спустя слышу какое-то неразборчивое кряхтение со стороны Надежды Петровны. Видимо, тоже впечатлилась «Арнольдовичем». Да кто бы не впечатлился?
— Нэ поняла… Ты мне отэто прекращай шуткувать. А ну кажи, як по настоящему звать!
— Да вот студенческий. Можете оттуда переписать.
— А чого новый? Не подделка, не?
— Да я менял недавно. Старый потерял. Все настоящее, отвечаю.
Пока Надежда Петровна, приняв у Ромки студенческий, внимательно рассматривает его, развернув плотную книжечку, крутя ее и так и эдак под светом, никак не могу понять, что ее так смутило. Это явно что-то большее, чем необычное отчество или новый бланк. Но что?
— Рома… Ром, что происходит?
И получив в ответ еще одно раздражённое движение плечом, умолкаю, понимая, что и так наговорила достаточно.
— Не, ну Рома… Я, конешно, все понимаю… Дело молодое, мы тоже балувались иногда… Но ты ж совисть май. В яке ты мене положение ставишь тепер? Шо тепер с тобой делать?
Ого! Уже «Рома»! Да что же такое она увидела в этом студенческом, что за волшебное имя, так быстро меняющее отношение людей к нему?
— А давайте сделаем так… Вы меня не видели. Ни меня, ни Маринку.
Маринка, это, значит, я. Очень интересно.
— Та я ж вжэ запись зробыла… Поспишила, ну, хто ж знав…
— А время посещения не проставили. Поставьте последнее перед отбоем — и все. Проблем нет. А насчёт уборки я договорюсь.
— Та шо там договоришься… До утра прибрать надо.
— До утра Витька можно организовать. Он человек надёжный, не первый раз уже отмазывает.
— Ну да, Вихтор хлопец хороший, тильки якийсь як обкуреный вечно. Вин шо, планокурить там на нычку в себе? Ты не знаешь, не? Мени наркоты не надо тут, в общежитии. Ты ему скажи якось, шоб если творив оце свое непотребство, то тока не в корпусе. Ясно?
— Не, Витёк норм пацан, и не дурак. И вас не подставит, — посмеиваясь от такой характеристики, говорит Ромка, и я понимаю, что совсем ничего не понимаю. — Ну так что, Надежда Петровна? По рукам? Отпускаете нас? Нам… реально стыдно, орали тут как утрыки какие-то. Мы больше никогда так, Надежда Петровна. И с меня лично — вам подарок за понимание.
— Ой, та ладно тоби… Не трэба…
— Никакое не «ладно», я так хочу. Пацан сказал, пацан сделал, Надежда Петровна. Спасибо вам. Нам с Маринкой пипец стыдно. Да, Маринка?
Чувствую его пусть шутливый, но не менее от этого сильный толчок в плечо и, пригибая голову, согласно киваю.
— Да, извините нас, пожалуйста. Мы… не подумали.
— Ну, бувае, бувае. Дело молодое. Вы тильки сильно не фулиганьте больше. Вы ж хороши ребята, сразу видно.
— Не будем. Реально, не будем! Спасиб, Надежда Петровна! Пошли, Маринка! Бегом за мной, сказал…
Последняя фраза звучит уже совсем тихо, предназначаясь для того, чтобы вывести меня из состояния застывшего постамента.
И, едва за нами закрывается дверь и свежий ночной ветер дует в лицо, как все только что произошедшее начинает казаться фантасмагорией, какой-то глупой фантазией, если бы не одно «но».
Я по-прежнему не одна. Вот же он, Ромка, идёт рядом со мной, засунув руки в карманы и время от времени хитро подглядывая из-под кудрей, упавших на глаза. Я хочу что-то сказать, и не могу. Не могу придумать, с чего начать, чтобы не звучало слишком глупо.
— Слышь? Ты мне феньки порвала, коза….
Остановившись у фонаря, он достаёт из кармана пачку сигарет и задумчиво разглядывает свои руки — и кроме старых, виденных раньше тонких шрамов, замечаю следы свежих царапин у него на запястьях.
