не верит, что Совет министров, ближайшие слуги Царя, в силах противодействовать пагубному шагу: «Мы умоляли устно, попробуем в последний раз умолять письменно. Будущий историк снимет с нас обвинения, которые сейчас сыпятся на нас со всех сторон. А, может быть, письменное изложение произведет на Государя большее впечатление, заставит его задуматься в последнюю минуту». Горемыкин вновь заявляет, что он не препятствует любой форме обращения к Государю, «но к чему приведет ваш письменный доклад? Государь не изменит своего решения и не согласится на отставку почти всего Совета министров, повелит остаться всем на своих постах. Что же дальше?..» Сазонов: «А дальше то, что я буду неустанно повторять Царю – не могу управлять внешней политикой под угрозой внутренней революции». В спор вмешивается Хвостов, молчавший в продолжение словесной дуэли двух поколений монархистов: «Я все время беседы воздерживался от участия в споре о существе и объеме власти Монарха. Для меня этот вопрос разрешен с момента присяги. Предъявление Царю требования об отставке я считаю для себя абсолютно недопустимым. Поэтому ни журнала, ни доклада, ни иной декларации я не подпишу. Возобновление разговора о правительстве преждевременно. Государь еще не сказал своего окончательного решения по этому вопросу. Он отложил его впредь до представления нами программы политики. Наша обязанность немедленно эту программу выработать». Самарин: «В нашей сегодняшней беседе главные линии этой политики намечаются вполне определенно, по мнению большинства… Мы считаем необходимым прислушаться к единодушному голосу страны и избрать из общественных пожеланий то, что приемлемо по существу и не нарушает основ бытия государства. Мы считаем, что перед лицом грозящей родине смертельной опасности нет ни левых, ни правых… и что все объединены в едином стремлении спасти Россию от гибели. Отдельные интриганы и политиканствующие кружки тонут в общем патриотическом порыве. Мы считаем, что на этот порыв надо ответить не установлением диктатуры, а благожелательством». Хвостов: «В правильности такого анализа и заключений я сомневаюсь… Сомневаюсь и по существу. По-моему, политика уступок вообще неправильна, а в военное время недопустима. Предъявляются требования об изменении государственного строя не потому, что это изменение необходимо для организации победы, а потому, что военные неудачи ослабили положение власти, и на нее можно действовать натиском, с ножом к горлу… Политика уступок… всегда влекла страну по наклонной плоскости… Призывы… общественных организаций явно рассчитаны на государственный переворот. В условиях войны такой переворот неизбежно повлечет за собой полное расстройство государственного управления и гибель отечества». Сазонов: «Вы откровенно говорите, что не верите не только всему русскому обществу, но и волею Монарха призванной Гос. Думе. А Гос. Дума отвечает, что она, со своей стороны, не верит нам. Как в таких условиях может действовать государственный механизм? Такое положение невыносимо. Мы и считаем, что выход из него… в создании такого кабинета, в котором не было бы лиц, заведомо не доверяющих законодательным учреждениям, и состав которого был бы способен бороться с пагубными для России тенденциями не только снизу, но и свыше». Горемыкин: «В десятый раз повторяю – молите Государя меня прогнать. Но, поверьте мне, уступками вы ничего не предупредите и ничего не достигнете. Совершенно очевидно, что все партии переворота пользуются военными неудачами для усиления натиска на власть и для ограничения монархической власти». Хвостов: «Что вы ни давайте, все равно г.г. Чхеидзе и Керенские будут недовольны и не перестанут возбуждать общественное раздражение разными подлогами». Сазонов: «Какое нам дело до желаний и понятий всех этих ничтожных Керенских, Чхеидзе и других революционеров. Не о них мы заботимся, а о России, которую толкают в объятия этих господ…»
«На этом моя запись прерывается, – пишет Яхонтов. – Видно, не хватило сил, так как почерк последних строк все более неровный и трудно разбираемый». В тот же вечер 21-го «единомышленные» между собой министры (т.е. весь Совет, за исключением Горемыкина и Хвостова; болевший Рухлов не принимал участия в обмене мыслями последних дней) собрались на квартире у Сазонова для заслушания составленного Самариным проекта письменного обращения к Царю. Он был подписан всеми, за исключением Поливанова и Григоровича, так как было признано, что в «тяжелую минуту войны военный и морской министры не имеют права… рисковать увольнением… по причине политического характера61. Письмо решено было доставить Царю после заседания в Зимнем Дворце, где на другой день утром должны были собраться представители четырех Особых Совещаний (по обороне, транспорту, продовольствию и топливу – они созданы были при соответствующих министерствах с участием представителей «общественности»).
На собрании 22-го в Зимнем Дворце Царь произнес речь, составленную Кривошеиным. В этой речи было подчеркнуто, что задача по снабжению армии вверена отныне представителям общественных организаций… После царской речи председатель военно-морской комиссии Гос. Думы Шингарев вручил монарху «всеподданнейший доклад» (подписанный всеми членами Комиссии – в числе их был Марков 2-й), в котором представители общественности в день отъезда Николая II в Ставку высказывали все то, что «наболело в русском народе», «от чего кровью обливается наше сердце и что смущает ум». Доклад говорил о «преступной нерадивости» и «разъединении власти», которое привело к «грозным последствиям», – и тем не менее «в самых скорбных и горячих речах» «представителей народа» не раздалось «ни единого слова о заключении мира». «Только непререкаемой царской властью, – заключал доклад, – можно установить согласие между Ставкой Вел. Князя верховного главнокомандующего и правительством. Царь может побудить к напряжению всех усилий огромной и мощной страны, желающей победить ценою всяческих жертв… Только Царь может повелеть, чтобы на ответственные должности выбирались те, кто уже выказал свои доблести в боях, а не люди, часто неспособные вести тяжелое дело войны. Царь может призвать все силы великой России, чтобы создать те непреступные преграды, которые одна за другой будут защищать родину до того предела, где Провидению угодно будет даровать нам окончательную победу над истощенным нашим упорством врагом»62.
Как должен был воспринять Николай II доклад с таким усиленным ударением: «только Царь может»? Это было очень далеко от тех страхов, которые рисовали растерявшиеся министры, – несколько позже об этих министрах А. Ф. писала мужу: «Приходится быть лекарством для смущенных умов, подвергающихся действиям городских микробов» (4 сент.). Вывод мог быть только один – решение, принятое Царем, правильно. И потому коллективное письмо министров, прочитанное Императором в вагоне при возвращении в Царское63, не могло оказать никакого воздействия. Дежурный тогда флигель-адъютант Саблин передавал Поливанову, что письмо «произвело впечатление». Очевидно, совсем не то, на которое рассчитывали подписавшие его.
