пустит отдыхать.
Он помог Савельеву проковылять к валуну, чтоб тот сел, когда устанет, оставил хорей и скрылся в тальнике.
Отсюда, из-за реки, дом выглядел глухим и слепым. Там все спали, и тишина была неколебимая, как литое стекло. Савельев почувствовал огромность и непробиваемость этой тишины, и ему сделалось одиноко, тоскливо, и не хотелось даже пытаться расколоть тишину — таким маленьким и беспомощным он себе показался.
— Тихон! — позвал он, пробуя голос. Звук не долетел и до середины.
— Ти-хо-о-он! — что есть силы крикнул Савельев. Напряжение горла больно отдалось в ноге, но кричать надо так, иначе не докричишься. Всего три часа утра. Тихон встает в пять, ждать на камне — замерзнешь.
— Тихо-о-о-о-он! Ти-хо-о-он!
Савельев кричал, не переставая. Никто не показывался на том берегу. Тишина смыкалась, когда он переводил дыхание, и так одиноко было, так уныло — пустой берег, пустая река, безлюдный мир. Он понимал — это от боли. Но и объясненное чувство покинутости не отпускало, и легче не становилось.
— Ти-хо-о-он! — кричал Савельев, не вкладывая сердца, одним горлом, как заведенный. Он то садился на камень, то вставал, опираясь на хорей, и все кричал, кричал, и все больше падал духом. Его опять начало знобить, судорогой сводило челюсти. Он не мог больше сидеть на ледяном камне и стоять не мог — дрожь в ноге причиняла боль.
И уже не поверилось, когда серая фигурка мелькнула у дома и сбежала к реке.
Савельев не знал, чему больше радоваться — тому, что Тихон услышал, или тому, что не нужно кричать.
Прохор вернулся, когда Канев греб уже у середины. Быстрое течение гнало лодку вдоль берега. Прохор побежал по урезу воды, встретил его, и они вместе потянули лодку к тому месту, где стоял Савельев.
Тихон захлестнул веревку за камень, подбежал, засуетился, запричитал:
— Вот беда так беда!..
Потом достал топор, нырнул в заросли, потюкал, выскочил с палкой-рогулькой.
— Бери-ко под мышку. Так ловчей? Идем в лодку да домой. Измерз тут, у воды-то.
Рогулька и впрямь удобней, чем хорей, — настоящий костыль. Допрыгал до лодки, уселся на корме.
Берег сдвинулся и полетел мимо. Тихон быстро кидает веслами наперерез струе.
— Тундра такая, брат, — добро посмеивается Тихон. — Знаешь ее, матушку, до самого Карского моря, а отойдешь от дома на два шага — и в болоте увяз. Во как! Ты-то ничего еще — ногу попортил, не велико горе. Жив главное. Во! Голова цела — во удача-то! Так что не унывай...
И верно ведь, думал Савельев и начинал смотреть на свои злоключения как бы со стороны, и получалось и впрямь не так уж все мрачно. Люда вот никогда теперь не приедет в тундру — сердце не велит, а он вернется скоро. Даже если нога сломана — с гипсом может вернуться. Конечно же, — как он об этом не подумал — в гипсе можно ходить, даже обязательно нужно ходить. Значит, если и потеряет — неделю, не больше... И препарат испробует, и сезон не упустит.
Савельев зачерпнул воды, напился из пригоршни, и напряжение пути, мучения и ожидания ослабились, отдалились. Остался Тихон с его доброжелательством, дом на приближающемся берегу, сулящий тепло и покой, остался Прохор, к которому Савельев чувствовал благодарность и расположение, и крепла уверенность в быстром и хорошем исходе неприятного происшествия, виной которому был сам.
5
Не люблю хронологии. Радость и прелесть не в том, что одно событие следует за другим, а в том, что, совершившись, они могут, в душе или в книге, существовать вместе; и богатство опыта — в их сравнении, в возможности одновременно вытащить впечатления, разделенные годами.
Разве плох контраст — от чумов и оленьих упряжек Полярного Урала перенестись в Тихий океан, на судно, подошедшее к далекому острову?
Мне выпало несколько раз участвовать в рейдовых разгрузках, когда судно встает в море и с него нагружают понтоны, а потом их буксируют к берегу с помощью вельботов. Одна из таких разгрузок особенно запомнилась.
Остров Ратманова, самая восточная точка страны. Отвесные скалы, похожие на каменных идолов. У их подножий — взрывы брызг: волны ударяют о камень и взметываются в небо.
По веревочному трапу спускаюсь к вельботу, пляшущему у борта. Отваливаем и тащим понтон с грузом к острову. И только тогда становится понятным, что остров совсем не так близок, как казалось. Корабль уменьшается, уходит вдаль, а остров поднимается темной стеной. В скалах — небольшие вороты, за ними — причал. Мотор и волны гонят нас туда. Вот уж можно разглядеть людей, ждущих на камнях, разбросанных по галечному пляжику. Вельбот сбавил ход, поворачивается, понтон подтолкнуло волной...
И тут что-то произошло. Сразу не поймешь что. Понтонеры и наш моторист смотрят за борт, двигатель заглушили, тихо переговариваются, советуются, раздумывают. Оказывается, капроновый трос, за который вельбот тянет понтон, ослаб и намотался на винт... Мы беспомощно болтаемся на волне и медленно подвигаемся к отвесной стене, от которой под пушечный грохот разбивающихся валов уже доносит холодную водяную пыль.
Моторист дергает трос в надежде, что он размотается. Трос не разматывается. Скалы все ближе, крупные брызги долетают до лица. Время замедляется — каждое движение моряков запоминается до мелочи. Время не может тянуться так долго! С берега заподозрили недоброе, но помочь не могут ничем. Круговым предательским течением вельбот и понтон несет к скалам.
Тогда моторист медленно достает нож, медленно, долго режет трос — сначала тот конец, который ныряет в воду и тянется к понтону, затем конец, захлестнутый за кнехт вельбота. Затем он основательно, ужасно неторопко связывает концы, отпускает их в воду, шагает к штурвалу, запускает мотор...
Вельбот легко и хорошо берет с места, и мы отходим от близкой уже скалы, возвращаемся к пляжику, откуда нам облегченно и радостно машут руками.
Мотористу пришло простейшее решение — он вырезал замотанный за винт кусок троса, и тот сам собой соскочил...
Но повествование мое о другом — и о других людях, и о другом острове.
РЕЙДОВАЯ РАЗГРУЗКА
Да что ж он?.. Этак и до беды недалеко! Сетка с кирпичом падала на отпущенном тросе, а понтон
