дожидаясь, пока созреет следующая делянка. Не то что на капитульских нивах: день и ночь, день и ночь поле за полем, а ты убирай рядок за рядком не разгибая спины.
Мама говорит, что люди Таню хвалят. И веселая, и умница, и работы не стыдится — хоть и пани, а взялась за серп.
Сила всякий раз вздрагивает, когда при нем заговаривают об учительнице. И опять его охватывает это странное чувство тоски и нежности, которое у него связано с именем Тани. Он радуется, что ее хвалят, но где-то глубоко в сердце у него вдруг заболит что-то. Там, в потаенном уголке, есть болезненная ранка, из которой медленно, капля за каплей, сочится что-то горькое, ядовитое: взялась бы Таня за серп, если бы не это несчастье с Эрнестом?
* * *
…В декрете о строительстве школы стояло: «начало строительства — 1 сентября», но Таня уже в июне взялась за дело: доставала кирпич, доски, цемент, черепицу и известку.
Ездила в район, в область, ссорилась со строительным предприятием, которое хотело перенести сроки, надоедала Янчовичу и Гривке: пусть поторопят по линии национального комитета и по партийной линии, по всем линиям, какие только есть на свете.
— Делайте что-нибудь, товарищи, школа нам нужна как воздух, — умоляла она при каждой встрече.
Все соглашались, что Лабудовой школа нужна как воздух, что за стройку нужно взяться сразу же после жатвы.
— До осенних дождей школа должна быть под крышей, — сказал Гривка, и Танечка повторяла это за ним в районе, в области, в дирекции строительного предприятия.
И снова за цементом, известкой и черепицей, снова за досками, за кирпичом, за гвоздями. Директор школы? Ну что вы, друзья! Скорее уж строитель, толкач, который только тем и занимается, что выбивает материалы, причем без особого успеха. Даже по смете получается, что строительных материалов может не хватить, а что-то будет на самом деле?
А кроме того…
Кроме того, Гривкова плачет, убивается:
— Жатва на носу, а хозяин в лазарете! Сиротки мои, кто же вам хлебушка наготовит?
Хорошо еще, что в газетах (печать информирует, печать учит и воспитывает), хорошо еще, что в газетах заговорили об этой соседской взаимопомощи. Таня ухватилась за нее и вскоре объединила пять домов, у которых были засеяны примерно одинаковые площади.
Сперва это людям не показалось, особенно жался Мартин Шишка, он почему-то не доверяет новшествам. Но Таня приставала, уговаривала, доказывала, как все это себя оправдает, как здорово пойдут у них дела, — и наконец убедила.
Она должна была это сделать, не могла же она допустить, чтобы хлеба у Гривковых остались стоять на корню и осыпались на землю. Она должна была наготовить хлебушка сироткам, а кроме того, она ведь и сама ела этот хлебушек.
Тринадцать гектаров посевов. Скосить, свезти, обмолотить, первый хлеб — государству… Тринадцать гектаров, земельные наделы пяти семей, хлеб, корма, поставки… Будет хлеб до нового урожая или только до пасхи?
«Мамочка моя дорогая, — написала она в Братиславу, — на каникулы меня не жди: жатва, строительство школы. Лучше приезжай ты ко мне. Отдохнешь, а если захочешь, будешь варить черешневое варенье, здесь есть очень хороший поздний сорт, называется „сердечки“…»
* * *
…Мамочка ничего не ответила, а просто взяла и нагрянула однажды вечером. Таня была в поле, они жали в Корыте гривковскую пшеницу, а когда вечером она вернулась усталая, хоть плачь, то застала маму у колодца за полосканием белья.
— Как тебе не стыдно, Таня, у тебя все постельное белье серое. И это моя дочь! Ты у матери когда-нибудь видела такое?
— Не видела, мамочка, но ты пойми — жатва, с утра до вечера в поле.
— Все равно, — говорит, — часок, чтобы постирать на себя, всегда можно выкроить. В чистой постели и спится лучше.
Мама отчитала Таню за пыль на шкафу и на секретере, выскоблила пол, наварила варенья из черешни, а когда узнала, что Маргите приходится варить по ночам, стала у Гривковых кухаркой.
С Гривковой она быстро нашла общий язык, потому что готовила вкусно и экономно.
Таня ходила в поле, гордилась тем, что она жница, а ведь сначала не знала даже, как вяжут снопы. Она и не догадывалась, что это так сложно. Подошла к скошенному рядку и очень удивилась, когда Янчович заорал на нее:
— Кто тебя учил так вязать? Становись сюда и смотри: так, так и так… А теперь шпагат. Да не так, биркой от себя…
Извините меня, пожалуйста, никто меня не учил вязать снопы, хотя с жатвой я знакома: в сорок пятом помогала убирать урожай, но там мы не вязали, а только носили снопы от сноповязалки. Если вы наберетесь хоть немного терпения, я пойму и научусь. Объясните, как это делается, и я сделаю.
А делается это так: пятишься, словно рак, вдоль ряда, серпом набираешь это шуршащее, колючее в охапку, а когда наберешь полную охапку, ударяешь нижней частью снопа о стерню и кладешь его на землю. Но сперва нужно бросить на землю шпагат. И не как попало, а биркой от себя.
Отрезки шпагата обвязаны у тебя вокруг пояса, а если ты ростом не вышла, то они путаются у тебя под ногами. И не заметишь, как наступишь на свисающие концы, и вдруг — бац! — лежишь навзничь на острой, колючей стерне. Все ржут над тобой, особенно Милан, паршивец, да и как же не смеяться? Не каждый день увидишь, как всезнающая пани учительница валяется посреди поля, задрав нос к небу.
Шу-шу-шу-ша…
Звонко
звенит
коса,
мы косим
нив золотой убор…
Серп, взятый у Гривковой, солидный, тысячелетиями освященный рабочий инструмент. Знали его и древние шумеры, и вавилоняне. Пшеница, которую нашли в усыпальницах египетских фараонов, тоже сжата серпом.
Очень симпатичный инструмент! Заденешь им икру, и появляется кровавая царапина, но не вздумай искать йод и пластырь — кто же в разгар тяжелой работы обращает внимание на такую мелочь, как кровавая царапина от щербатого ржавого серпа?
Икры и голые руки краснеют под палящими лучами, но это ничего, барышня, ничего, солнце — оно есть солнце, особенно оно пристает к беленькой кожице; через два-три дня загар пойдет пузырями, облезет, и все будет в порядке. А вот платочек на голову надо бы повязать, а то, не ровен час, еще хватит солнечный удар — и вы уже не работница, а хлеб не ждет. Хлебá нужно косить сразу, как время подойдет, иначе зерно осыпается из колосьев, а мы,
