рассказать, а она испугалась, что проболтается.
Если теперь Илья узнает, как получилось с этим письмом, худо будет. Только разве Яшка виноват, что делают такие конверты: лизни — заклеился, чуть помни — расклеился.
Яшка достал письмо, погладил его на ладони. Хотел лизнуть, но передумал. Лучше уж дойти до почты и заклеить как следует.
В почтовом отделении пахло сургучом и ящиками для посылок. У окна загораживали свет пальмы и фикусы. Яшка покрутил палочкой в жестянке с засохшим клеем и прочно запечатал письмо. Он даже легонько постучал по конверту, чтобы было прочнее. На конверте остались грязные пятна. Яшка обследовал руки и вытер их о штаны.
С почты Яшка звонить не стал, — приказано было только из телефонной будки, чтобы никто не слышал.
Монета скользнула в щель и глухо звякнула внутри серебристого ящика. Вытянув подбородок, Яшка набрал номер. Диск заедало, и обратно его приходилось подталкивать пальцем. Альберт Казимирович, как всегда, спросил:
— Кого вам? Вы не туда попали.
— Ваш племяш, рупь на пряники, — заученно ответил Яшка.
— Вы не туда попали, — повторил Альберт Казимирович. — Это кафе.
В трубке запищали короткие гудки. Значит, всё в порядке. Можно идти на чёрную лестницу большого старого дома.
Когда Яшка передал Альберту Казимировичу письмо, тот, как обычно, напомнил:
— Уйдёшь раньше чем через час — уши оборву. И только через двор. На улицу носа не кажи.
Он погрозил пальцем и захрустел по ступенькам новыми полуботинками. На втором этаже у Альберта Казимировича жила родная тётка, к которой он иногда заглядывал в гости.
…Но к тётке на этот раз Альберт Казимирович не зашёл. Он спешил. На трамвайной остановке он вскочил в задний вагон и, как только трамвай тронулся, тотчас спрыгнул. Потом он сел в следующий вагон и опять спрыгнул. Если за ним следят, то давно укатили на тех трамваях. После ареста Сумова Альберт Казимирович стал труслив и осторожен.
Фомича он уже подготовил. За разговорами с ним распита не одна поллитровка. Осталось договориться о деталях. Только бы он не отказался. Тогда хоть сам езжай. Больше некому.
— Один? — спросил Альберт Казимирович, появляясь в комнате Фомича.
Фомич, кряхтя, спустил с кровати ноги в толстых шерстяных носках и потёр ладонью пористый, похожий на варёную морковку, нос.
— Знамо, один, — кивнул он. — Весь вечер нос чешется. Это завсегда к выпивке.
Альберт Казимирович ткнул на стол бутылку:
— Угадал твой нос. Тебе завтра в вечернюю смену?
— В вечернюю, — насторожился Фомич.
Водку пили небольшими гранёными стопками под зелёным, низко нависшим над столом, абажуром.
— Запоминай крепче, — объяснял Альберт Казимирович. — Доезжаешь до Лисьего Носа, сходишь с платформы и по линии идёшь вперёд. Увидишь берёзу. Большая такая. Она одна там. От этой берёзы пойдёшь в лесок. Шестнадцать шагов. Прямо от линии, никуда не сворачивая. Запомнил? Шестнадцать. Наткнёшься ещё на берёзку, на молоденькую. Тоже одна, там больше нету. Вот под этой берёзкой и будет свёрток. В авоське, под веточками.
— Сколько? — спросил Фомич.
— Один.
— На бочку сколько?
— Десятку.
— Не, за десятку поищи другого дурака.
— Сколько же тебе?
— Четвертной.
— Хорошо, получишь двадцать пять. Но не вздумай разворачивать свёрток, обожжёшься.
— Чего в нём?
— Взрывчатка. Ударов не боится, но если начнёшь разворачивать… Дошло? Ну, будь здрав.
— Будь, — чокнулся Фомич и, подумав, поставил стопку. — Знаем мы эту взрывчатку. Зачем она тебе понадобилась-то?
— Рыбу глушить. Пей. Трёхнул, что ли?
— С моим удовольствием трёхнешь. Сам и вези, раз такое дело. Нё, за четвертной тоже не пойдёт.
— Сколько?
— Ещё десятку.
Альберт Казимирович сделал вид, что раздумывает. На самом деле думать было не о чем. Сумову он платил двести рублей. Но тот был свой, тот знал, что возит.
— Ляд с тобой, — вздохнул Альберт Казимирович. — Грабь меня. Тридцать пять, и больше ни копейки. Будь здрав. Будильник не забудь поставить. Первым поездом нужно, пока темно.
— Будь, — приподнял стопку Фомич.
— Свёрток отдашь буфетчице, — напомнил Альберт Казимирович. — Она чай и кофе отпускает. Скажешь: кто-то на столике оставил.
Фомич плеснул из стопки в рот, понюхал солёный огурец:
— Не беспокойсь, директор, доставлю твой тротил в полном ажуре и с моим удовольствием. Будем жрать в твоём кафе глушёную воблу.
— Ты болтай поменьше, нахмурился Альберт Казимирович.
— Это можно, — успокоил Фомич. — Это пожалуйста. Теперь бы ещё «маленькую», а?
— Будет с тебя. Завтра раздавим. По случаю счастливого возвращения.
Альберт Казимирович взялся за шляпу.
Мужской разговор
Мама открыла Денису дверь и сказала:
— Наконец-то! Где ты пропадал?
Отец гладил на кухне брюки. Он сунул на подставку утюг и вошёл в комнату.
— Сначала мы сидели в ложе и слушали оперу, — сказал отец, — а потом немного задержались в ресторане.
Мама строго посмотрела на него.
— Коля, я хочу поговорить с ним серьёзно.
— Я тоже, — согласился отец. — Сейчас ведь ещё только начало первого. Детское время. Вот если бы он явился в шесть утра, тогда да. Молодчина, Дениска. Ты и дальше валяй в том же духе. Пора приучать родителей к порядку. И не вздумай предупреждать нас или, там, оставлять записки, когда решишь исчезнуть на ночь. Нечего мать с отцом баловать, не маленькие. А если мама захочет поволноваться, то всегда капли имеются.
Только тут Денис заметил, что мама совсем бледная, словно сильно напудрилась, и в квартире пахнет лекарством.
— Мама, — проговорил Денис, — такое дело было… Ты не сердись. Я виноват, конечно…
— Расскажи, где ты был, — потребовала мать.
— Ты понимаешь, это такое дело…
— Я хочу знать, где ты был.
— Мама, можно я сначала папе расскажу? А если он решит… В общем, тебе, наверное, нельзя знать. Пусть папа решит.
— Очень приятно, — сказала мама. — Чрезвычайно приятно. У нашего сына появились дела, о которых мужчина может рассказать только мужчине. Что ж, у меня больше вопросов нет.
Она стала ходить по комнате и, скрестив на груди руки, растирала плечи. Денис дрожал от нетерпения. Он затащил отца в ванную и закрыл на задвижку дверь. Показав на вентиляционную сетку, шепнул:
— Только тише, через неё слышно всё.
Николай Николаевич заговорщически нагнулся к его уху.
— Послушай, здесь шибко жарко, — сказал он. — Может, лучше в уборную запрёмся?
«У-у-у!» — загудела труба.
— Ты даже не представляешь! — проговорил Денис.
— Совершенно не представляю, — подтвердил Николай Николаевич, — как ты можешь так относиться к матери.
— Пап! — взмолился Денис. — Ты сейчас всё поймёшь!
— Ну, валяй, я слушаю, — сказал Николай Николаевич, пристраиваясь на краю ванны и вытирая со лба пот.
— Папа,
