о живописи и скульптуре.
Ведущей движущей силой в этом распространении греческих учений был Мануил Хрисолора[144], византийский гуманист и дипломат, прибывший в Италию из Константинополя около 1395 года. До него учителя греческого языка появлялись даже в Северной Италии, но влияние, которое Мануил оказал на итальянский гуманизм, было иного порядка. Он преподавал греческий язык, в частности, во Флоренции и Ломбардии, и написал учебник грамматики греческого языка – Erotemata, который в Западной Европе был образцовым пособием вплоть до XVI века; помимо этого, он вдохновил небольшое число итальянцев самим отправиться в Константинополь и припасть непосредственно к источникам. И все же Мануил представляет собой удивительно неясную величину. Одна из трудностей заключается в отсутствии сколь-либо заметного корпуса текстов; помимо Erotemata существует лишь дюжина писем, пара переводов и один богословский трактат. Поэтому сложно с точностью утверждать, какого именно рода было влияние Мануила, какие аспекты византийской традиции он мог яснее всего продемонстрировать и в какой степени мог внедрить определенные идеи. Человек, просто присутствовавший на лекциях Мануила во Флоренции, очевидным образом отличался от того, кто, как Гуарино да Верона, последовал за ним в Константинополь и прожил там несколько лет, но провести более тонкие различия едва ли возможно. Что не вызывает сомнений, так это то, что Мануил произвел глубокое впечатление на удивительно большое количество наиболее одаренных итальянских гуманистов, и если это впечатление и заключалось порой не более чем в знакомстве с основами грамматики греческого языка или восхищении левантийской изысканностью Мануила, то оно все же было существенным. Именно это было основным источником и стимулом для интереса ко всему греческому, который стал самым экспансивным элементом гуманизма Кватроченто.
Итак, несмотря на общую нехватку свидетельств о характере его преподавания, Мануил, к счастью, оставил ясные литературные указания на свой подход к живописи и скульптуре. В 1411 году он был вызван новым папой Иоанном XXIII в Рим на случай необходимости вести переговоры о военной поддержке осажденного Константинополя, и томился в Риме в ожидании два года, прежде чем осознал, что ничего на самом деле не намечается. В этот период разочарования Мануил, который, похоже, сочинял что-либо довольно неохотно, написал три официальных письма на темы, подсказанные окружавшей его обстановкой. Первое и наиболее длинное из них – Сравнение древнего и нового Рима[145], адресованное Иоанну VIII Палеологу. Это поистине очень пространное и в высшей степени развернутое риторическое построение, подробное сравнение Рима с Константинополем. Вывод основывается на критериях наслаждения и практичности: Константинополь, приморский город, совершеннее главным образом по той причине, что его основание проистекало из рационального выбора (в ситуации свободного выбора) местоположения, подходящего для того, чтобы полноценно править миром; и все же, как обходительно говорит Мануил, разве не повод для похвалы Матери красота Дочери, превосходящая ее собственную? Вместе с тем последовательные характеристики городов, Рима и затем Константинополя, допускают разные виды описательного дискурса. Рим предстает местом для созерцания руин (в традиции описания Пергама из письма императора Феодора Ласкариса XIII века[146]) и побуждает к размышлениям о величии его античных жителей и эфемерности человеческих деяний. В ходе этих размышлений Мануил представляет более ясные, чем любой итальянский гуманист, свидетельства внимательного изучения рельефов арки Константина (ил. 2) и прочих:
…триумфальных арок в память о триумфальных процессиях тех мужей, о войнах, трофеях и добыче, с вырезанными на них штурмами стен и изображениями жертвоприношений, алтарей и даров. Кроме того, на них изображают морские, конные и пешие сражения, и вообще всякий вид сражения, и орудия, и оружие, как и покоренных владык – возможно, мидийцев, или персов, иверийцев, кельтов, ассирийцев, каждого в соответствующей одежде, и порабощенные народы, и торжествующих над ними военачальников, боевую колесницу и квадриги, возниц и копьеносцев, и следующих за ними предводителей отрядов, и несомые впереди доспехи врагов. Все выглядит точно живое и снабжено поясняющими надписями, так что можно ясно видеть, какие в древности были оружие и одежда, какие отличительные знаки власти, каковы были боевой строй, сражения, осада и военный лагерь, каково было устройство и очертания военного лагеря, дома, народного собрания, совета, как жили на площади, на земле, на море, в путешествии, в плавании, в труде, на тренировке, во время зрелищ, на праздниках, в мастерских, и все это по-разному у разных народов. В связи с чем считается, что Геродот и другие историки, изложив подобное, сделали полезное дело. Но и на этих арках, построенных в разных странах, современницах событий, всё можно увидеть, так что они сами являются точной историей, и даже не историей, а, так сказать, очевидцами и непосредственным присутствием всего произошедшего в самых разных местах. Искусные подражания поистине спорят и состязаются с природой их образцов, так что кажется, что видишь подлинного человека, коня, город или войско, панцирь, меч или доспех, преследующих, бегущих, смеющихся и плачущих, движущихся и гневающихся людей. (VII)
Такой способ описания, своего рода обобщенное перечисление, стал довольно важным в гуманистической художественной критике. Копию письма Мануил отправил своему итальянскому ученику Гуарино да Верона, и через Гуарино оно вошло в круг чтения гуманистов[147].
Однако наиболее важные дополнения к гуманистическому набору общепринятых представлений, пригодных для употребления применительно к живописи или скульптуре, были предложены в другом римском письме Мануила, на этот раз адресованном Деметрию Хрисолоре:
Можешь ли ты поверить, что я, гуляя по этому городу, заглядывался то на одно, то на другое, словно какой-нибудь потерявший голову гуляка, и взбирался на самый верх стен зданий, чтобы посмотреть, не видно ли сквозь окна чего-нибудь красивого? Да я и в молодости подобным не занимался, и порицал в других! А теперь, на старости лет, я уж и не знаю, почему меня на это потянуло. Ты думаешь, я говорю загадками. Тогда слушай разгадку: я занимаюсь этим не из желания увидеть красоту живых тел, но красоту камней, мраморов и подобий. Ты можешь возразить, что это еще страннее первого. Мне тоже не раз приходилось размышлять о том, что нас нисколько не восхищают конь, собака или лев, которых мы видим каждый день. Нас не так уж поражает их красота и мы не придаем большого значения их внешнему виду. То же самое касается и дерева, и рыбы, и петуха, да и людей, от вида некоторых из которых мы содрогаемся. Вместе с тем, если мы видим изображение коня, быка, какого-нибудь растения, птицы, человека, да если угодно и мыши, и червяка, и комара или еще какой угодно дряни, мы
