обмазывали глиной, зарывали в землю, и на этом месте разжигался костер. Глиняная обожженная корочка пропитывалась жиром.
Вся мансарда пропахла чем-то приятным. Похоже, Лиза готовила венгерский гуляш. Ох и мастерица она, оказывается, по части кулинарии!
Константин Петрович жаловался на печень после таких гуляшей. Они были так наперчены, что саднило в горле. Будто проглотил ядреную крапиву.
Сережка взглянул в широкое окошко. Серый день устало висел над землей. В сыром воздухе был мягок гул пролетающей электрички. Мокрые крыши вагонов, вздрагивая, уносились вдоль канала. У Сережки сжалось сердце — звала дорога, бередила душу. Мятежная синева тайги мерещилась где-то за горизонтом, тут, рядом. Небо было такое низкое, и горизонт был так близко. И не было для Сережки ни Москвы, ни Большого театра со всем его блеском.
— С таежным приветом, сестренка! — сказал Сережка, заглядывая на кухню.
Лиза повернулась к нему пылающим лицом.
— Ну, Сергей! — ответила она ворчливо-ласково. — Так спят только безгрешные люди.
— А я и есть безгрешный, — простодушно проговорил он.
— Ладно, безгрешный… Умывайся — и обедать. Завтрак ты уже проспал.
Сережка сбегал на канал, до пояса обмылся холодной и пахнущей керосином водой. Брел домой мокрым лугом, потом взбирался по глинистому взгорку к даче, будто старинная крепость стоящей на самом верху. Во всем теле была какая-то звонкая легкость, и очень хотелось есть.
За обедом Лиза была оживленна и с удовольствием выслушивала похвалы ее кулинарному таланту, а Сережка старался отблагодарить ее — рассказывал смешные таежные истории. Лиза хохотала и просила рассказать еще. И Сережка рассказывал.
Только в конце обеда они заметили, что будто одни сидели за столом. Константин Петрович отчужденно молчал, как глухой, который не слышит, о чем говорят люди, не знает, почему они смеются. Венгерский гуляш стоял перед ним нетронутый. Сережка попытался втянуть старшего в беседу, но тот сказал грустно:
— Я успел уже устать, — и вышел из-за стола.
Лиза сидела, не поднимая глаз. Ресницы ее дрожали. Лицо перестало гореть и сделалось смугловато-бледным, будто жизнь ушла из него. Она взглянула на Сережку, который ел, как будто ничего не произошло, старательно очищая тарелку, и в уголках ее нервного рта дрогнула улыбка. Он в эту минуту показался ей мальчишкой-несмышленышем, которому еще не дано понимать человеческие трагедии.
— Спасибо, сестренка! — поблагодарил он, как обычно, простодушно. — Я, кажется, начинаю полнеть. А это для нас, полевиков, сущая смерть.
Он вышел в сад, стал окапывать яблони.
— Не порежь корни, — сказал старший, усаживаясь на лавочке под окном, укрываясь от ветра.
«Да, корни — это все, — думал Сережка, орудуя лопатой. — Корни у дерева — что артерии у человека. Перережешь — и с таежным приветом… Что у тебя, мой старший брат, с корнями? Хиреешь ты. И чем тебе помочь, братик мой? Не жизнь у тебя, а полынь-трава горькая. Но виноватить-то кого будешь?»
Сережка копал, и думы его были все тревожнее и тревожнее.
— Сергей! — вдруг услышал он голос Лизы. — Иди сюда. Что я нашла! Чудо!
Сережка распрямился, оглянулся на голос. Лиза стояла на коленях у клумбы.
— Что там? — Он воткнул лопату и неторопливо зашагал к ней.
Лиза голыми руками ломала ветку розы. На конце ветки сиял кроваво-красный бутон. Он еще не совсем распустился, лепестки были туго свернуты. Только верхушка его чуть-чуть приоткрывалась, несмело и неуверенно. Будто цветок ждал теплых губ, чтобы окончательно раскрыться. Руки Лизы были в земле и крови.
Сережка взял ее за плечи, приподнял, поставил на черную землю клумбы.
Надломленная ветка с бутоном жалко висела на зеленом еще кусте розы.
— Как это можно так… — проговорил он сокрушенно. Он хотел сказать по-прежнему «сестренка», но сказал: — Как это можно так, Лиза?
Не обращая внимания на боль от вонзившихся в ладонь шипов, он оборвал измочаленную ветку с бутоном и повернулся, чтобы подать ее Лизе.
Он увидел ее бледное лицо — по нему быстро-быстро текли слезы.
— Сережа! Как мы будем жить без тебя? Невыносимо мне, Сережа! Все невыносимо! Я микробиолог, мое дело экспедиции, борьба с эпидемиями — большая наука. А кто я? Сережа, я не завистливая, нет, но как я завидую, когда обрабатываю материалы моих бывших сокурсников! Они ищут. Ищут! А я сижу в крепости. Ни одной экспедиции, ни одного эксперимента. Мою работу могла бы делать любая лаборантка. Да, я и сама виновата. Да!..
Сережка прошел в дом, снял резиновые сапоги, вымыл в ведре. Переоделся, вошел к брату. Константин Петрович сидел за столом и писал что-то. Перед ним был ворох бумаги. Это была диссертация, над которой он работал уже много лет.
— Брат, — сказал Сережка скупо. — Разреши задать тебе один вопрос? Не хотел я лезть в это, ваше, думал, выдержу, уеду, забуду… Думал, ты старше, больше знаешь, вот и философ, говорят…
— Ну? — Старший из-под бровей взглянул на Сережку, потом потянулся к часам, затерявшимся среди бумаг, взглянул на них, как бы замечая время.
— Где вы встретились с Лизой? И как это получилось, что вместе оказались?
Густые тяжелые брови Константина Петровича чуть приподнялись.
— Тебя это интересует? Пожалуйста. Она училась в моем семинаре. Я сразу заметил, что она обращает на меня внимание. Когда умерла Екатерина Николаевна… я был так одинок… В ту осень послали меня комиссаром студенческого отряда на целину. И вот…
— Зачем ты сломал ей жизнь?
Константин Петрович нахмурился, спина и шея его как-то выпрямились и будто окостенели — он не ждал такого прямого вопроса от младшего брата.
— Я сломал? — спросил он, будто искренне не понимая, о чем идет речь. — Да ты что? Я принес ей столько добра! Она благодаря мне окончила институт. Я ее люблю. Я живу только для нее. Ты же видел все, видел, кто чего стоит.
— А, чепуха! — задиристо, по-мальчишески откровенно бросил младший. — Любишь? Ты ее стережешь. Просто стережешь. Это — жизнь? Не думал я это у тебя увидеть.
Старший некоторое время молчал, склонив голову, точно винясь перед Сережкой.
— Да, я боюсь ее потерять. Ты прав. Я и сам говорил тебе об этом, ты тут ничего не открыл. Но разве тебе понять, как это получается? Вот доживешь до моих лет, и тебе доступны будут мои муки. А пока ты молод, здоров, самоуверен… ты не можешь судить меня. Не смеешь!
— А что не сметь-то? Мне надоело глядеть, как вы живете. Разве это жизнь?
— Замолчи! Не твое дело.
Сережа хотел сказать что-то резкое, но не сказал, а только покачал головой.
— Один ты у меня оставался, после отца, матери — один за всех.
