и со стыдом подумала, что Константин Петрович мог вчера пожаловаться брату на трудное московское житье.
— А так, — сказал Сережка. — Мы в тайге до одурения мечтаем о цивилизации. Театр, книги, хороший коньяк, непременно армянский… Коньяк у нас считается чуть ли не первым признаком цивилизации, — смеясь, пошутил он. — А консервы? Это ведь тоже цивилизация. И люблю я их больше всего. Не сердитесь, сестренка. Могу я так вас звать?
— Это замечательно! — восхитилась Лиза. — Меня никто не звал сестренкой.
— Сестренка — звучит! — подтвердил Сережка. — А то пришлось бы звать вас знаете как? Свояченица. Так, да? Или невестка?
— Не знаю. Как-то не приходилось думать об этом, — улыбнулась Лиза.
Сегодня она не выглядела такой чужой, как вчера. Платье на ней было простенькое, ситцевое, на ногах — шлепанцы. Лицо было хотя и бледным, но не таким уж прозрачно-неземным. Оно было тонким, привлекательно-милым, в нем не было фальши, которую Сережка исподтишка пытался приметить.
Лизе было приятно, что приезд Сережки вносил что-то новое в их однообразную жизнь, скучное, натянутое сидение дома. Подспудно тлела надежда: что-то должно измениться, не может дальше все так продолжаться. Придет же когда-то конец противоестественной жизни: любовь мужа превратилась в нечеловеческую ревность ко всему, даже неодушевленному. Разве это не унизительно?
— Что будем готовить на обед, таежник? В кулинарии я кое-что кумекаю…
— Таежное, сестренка. Тушенка в банке, зеленый горошек да луковица чесноку.
— А мечтал о цивилизации! — рассмеялась Лиза. — Что ж, таежное так таежное… Открой банку. — И она подала ему целое устройство для открывания консервных банок.
Но Сережка вытащил из-за голенища охотничий складной нож и в одно мгновение лезвием вырезал у банки донышко.
Он сидел на кухне и смотрел, как Лиза ловко управлялась со всем, что попадало ей в руки. Кухню уже заполнили пряные запахи, начисто заглушившие приятный душок холодной тушенки. Лиза между делом расспрашивала его о тайге, о том, что они там ищут и что уже нашли, дружно ли живут и о чем мечтают кроме первичных признаков цивилизации. Сережка отвечал с охотой и с той простецкой искренностью, которая заставляет верить во все, что бы ни сходило с его языка. Если бы кто послушал со стороны, то понял бы, что это говорят между собой давно знакомые люди, понимающие друг друга с полуслова и имеющие один взгляд на жизнь.
Сережка был рад, что Лиза ничего не рассказывала об отношениях ее с братом. А Лиза была рада тому, что Сережка и не пытался что-то выяснить, хотя с его наблюдательностью он не мог не догадываться кое о чем.
Они выпили армянского коньяка. Лиза пригубила рюмку. Лицо ее чуть порозовело, глаза потемнели и стали влажными. Сережка почувствовал к ней какую-то особенную, родственную близость и жалость немножко. Да, он жалел Лизу, не зная еще, почему жалел. Он ничего не хотел знать о ее жизни с братом, кроме одного: как случилось, что она стала женой Константина Петровича? Разные они люди, а как-то живут вместе. Загадка!
Лиза помогла достать ему билет, и вечером Сережка ушел в Большой театр. Он видел, Лиза с грустным чувством расставалась с билетом, но пригласить ее, при всем своем простодушии, не посмел.
Супруги Ветошкины весь вечер были заняты каждый своим делом. И каждый ждал Сережку, чтобы как-то прекратить безмолвный и изнуряющий спор. И в самом деле, когда Сережка вернулся из театра, оба были рады ему.
Константин Петрович был заискивающе предупредителен, а Лиза приветлива, как со старым другом, понимающим ее. Сережка же был чем-то подавлен, о театре рассказывал неохотно, но еще раз пойти в оперу не отказался.
Улегшись после ужина на свою раскладушку, кратко выразил свое душевное состояние:
— Мы в тайге валандаемся, а оказывается, для людей вот какие театры есть… С «Князем Игорем»!
…Шли дни. В Москве всюду чувствовалось приближение праздника.
Ветошкины собирались провести праздники на даче. При госте Константину Петровичу это казалось лучшим выходом.
3
Дача стояла на глинистом взгорке. Слева от нее — петлистый овраг, заросший шиповником. Запоздало краснели на коряжистых ветках красные ягоды.
По берегам оврага рос можжевельник. Победно зеленый на сером осеннем фоне, он щетинился, неотвратимый, как беда.
Справа темнело мазутной чернотой полотно железной дороги. Чуть дальше, за облетевшими кустами ивняка, неясно блестел асфальт шоссе. Там изредка проносились машины. Кузова грузовиков, казалось, деловито скользили по верхушкам кустов.
А внизу, прямо перед окнами дачи, сочился унылым серым светом невыбеленный холст канала.
Канал был неестественно полон, а берега непривычно низки и прямолинейны. Трава по берегам не скошена и стояла желтовато-коричневая, неопрятная.
Сережка в это утро долго спал в холодной мансарде. Ему снилась тайга, распадок Олений, в котором летом они нашли касситерит, оловянный камень, черный, с алмазным блеском. Пролетавшие возле дачи электрички вызывали в Сережкином мозгу сны о железных дорогах в тайге, о которых он часто мечтал, но которых еще долго там не будет.
Старший Ветошкин, одетый в поношенный ватник и резиновые сапоги, с утра развозил по участку торф. Он накладывал его, маслянисто-черный, в оцинкованный бачок, пристроенный на железном ходу детской коляски, а доставив на место, к яблоне, старательно выковыривал лопатой и разбрасывал. В утренней дачной пустынной тишине тонко, будто жалуясь, поскрипывали маленькие колесики.
Лиза хлопотала на кухне у плиты. На ней было голубое праздничное платье. Пестрый передничек очень шел к нему. Лицо ее разгорелось от жара плиты, глаза потемнели, разгладились горькие складки у рта.
Константин Петрович не раз забегал на кухню, то напиться, то еще зачем-то, на минуту усаживался у плиты, поглядывая на жену с нежностью и удовлетворением. Он радовался, что Лиза и не вспоминала о праздниках, не тяготилась дачей, не говорила ранящим душу голосом: «А наши сейчас…» Казалось, она не замечала дачных неудобств, влажного ветра, грязи, которая так и норовила влезть в комнату. Он видел, что Лиза была затаенно-красива, как женщина, беременная всего несколько дней, но еще не знающая об этом. Константин Петрович радовался, думая, что это так и есть, и в то же время смутно и тревожно было от этого.
В первые годы их жизни вместе Лизе хотелось ребенка. Потом, года через два, она стала смертельно бояться того, чего еще недавно так самозабвенно хотела. И это заставляло Константина Петровича страдать.
…Посидев на кухне, Константин Петрович тихо вставал и уходил в пустой холодный сад, улыбаясь тревожно и в то же время обнадеженно.
Сережка проснулся от докучливых запахов острой пищи. Он вспомнил, как в тайге жарил крупных жирных куропаток. Их
