кусок хлеба рыбе, на случай, если она появится, и опять встал к реке. Клёва не было, как будто река вымерла. Бывало и так. К этому Гавриил был тоже готов. И еще… с недавних пор рыбак воспринимал реку, как живое существо, когда думал – знал, что река читает его мысли, и сам читал сверкающие строчки на воде, понимал её язык, слушал её и слышал. Клёва не было до полудня, а потом он вынул несколько карасей, и хотел было отправляться домой, но вдруг увидел рыбью голову, торчащую над водой.
– Ну? – спросила голова, – Подумал и надумал чего хочешь?
– Хочу, чтобы вскорости на месте старого храма новый отстроили, и чтобы не пустовал он, и чтобы колокола звенели на месте том.
– Стоп! Гавриил! Всё. Три желания приняты, дурья твоя голова, для себя что хотел?
– Для себя хотел.
– Храм для себя?
– Да, когда он над рекой возвышается, и колокола на колокольне звенят, хорошо мне на душе, тихо, высоко, смирно. И счастлив я.
– А что же, Гавриил в храм не ходил, в служениях не участвовал?
– Я рядом стоял. Мы вдвоём стояли, а теперь я один остался.
– Дурень ты, Гавриил. Был дурнем, дурнем и остался. Хотела я тебе помочь и одарить тебя, да вижу, что не в коня корм.
На это рыбак не ответил, но бросил на середину реки Зинаидиного хлеба. Рыба подплыла поближе, взяла хлеб в плавники, кусала его и чмокала от удовольствия. Какое-то время она была увлечена едой, потом посмотрела на Гавриила и заплакала.
– Жалко мне тебя, Гавриил, бери меня в жёны, не пожалеешь.
– Мне вчера Зинаида уже предлагала, – сказал Гавриил и рассмеялся, – но она бабушка, а ты ещё хуже, ты – рыба. Как я тебя в жёны возьму?
– А так, ответила рыба. Встанешь однажды ото сна с кровати своей, выйдешь на порог, а я на пороге уже, красивая и наряженная.
– Ты же королева рыб. Разговариваешь. Желания исполняешь. Зачем тебе человеком становиться?
– Каждый из нас человеком хочет стать, да не каждый может, – рыба подмигнула Гавриилу, взяла в охапку краюху хлеба и ушла в глубину тёмной воды.
Тем временем, Бедов никак не унимался, всё плакал. Его нежная душа горько страдала от потери брата. Илларион был для Бедова ближним, коллегой, мастером, он не мог смириться, что другого уже нет. Возникшая пустота не хотела заполняться ничем, влюблённость в Верку куда-то исчезла, и он не мог бы сейчас сказать – на время или навсегда. После чая Бедов пил валерьянку, потом – самогон, но ничего не помогало, пока Аркадий не заговорил о культурном центре и библиотеке:
– Пока библиотеку можно организовать в помещении управы, и там же проводить ваши встречи.
– Нет, – сразу отказался Бедов, – только у меня дома.
– Я тебе дело предлагаю. Будешь директором центра, этого самого, культурного. Я, Витя, живу здесь, В Малаховке, и хочу, чтобы людям было чем заняться. Хочу, чтобы сюда люди ехали, а не отсюда. На сегодняшний день дела плохи, Вить.
Пока мужчины разговаривали, Вера тихо собралась на работу и ушла. Огромное солнце лило милость ей под ноги и на плечи, миллионами рук раскидывало любовные сети. Оно освещало пепелище, и опустевший дом священника, обнимало Гавриила, ласкало всех кошек Малаховки, всё зверьё, всех птиц, жуков, травинки, и ничто не укрылось от его внимательного взгляда, который не докучал, но дарил жизнь.
Тем временем в районном центре рядом с больницей, куда ночью привезли девочек в шоковом состоянии, в квартире главного врача больницы, спала Соня. Соне снился Илларион, который поднимался на небо внутри прозрачного шара. Вдруг, он увидел Соню как будто из-за стекла, улыбнулся ей и сказал: «Не волнуйся за меня и прости. Наконец-то я уверовал, Сонечка, иду к Отцу. А ты замуж выходи и не тоскуй по мне. Запомни сон! Соня!» Соня вскочила на кресле-кровати. Была ночь. Сердце её щемило и колотилось. Она дотронулась ладонью до тёмного ночного стекла, и ей показалось, что снаружи Илларион смотрит на неё, приложив свою ладонь к её ладони. «Прощай», – тихо сказала Соня. Илларион кивнул ей и исчез. Она вышла на ночную улицу и пошла в сторону больницы.
Этой ночью Валерий Петрович много раз собирался пойти домой, но ему всё время что-то мешало. То приступ у уже прооперированного Соловьёва, то в отделении реанимации больной так и не вышел из кризиса и умер. А тут ещё, на тебе, привезли дочерей Сони, и обе были бледны, как снег. Они не плакали и молчали.
. Выслушав бригадира «скорой» и вникнув в суть дела, Валерий госпитализировал девочек, собственноручно ввёл им успокоительное и они уснули. На мгновение он вошёл в кабинет, чтобы, наконец, пойти отдыхать, но из «приёмного» опять позвонили – к нему пришла Соня. «Такой вот день», – подумал главврач, – «такая вот ночь». Ему приходилось сообщать о кончине близких. Но как привыкнуть видеть бездонные от горя глаза и читать немые вопросы на лицах? На этот раз сообщать надо было Соне:
– Соня… Ваших девочек привезли. С ними всё в порядке. Они госпитализированы и спят… Но дело в том, что ваш муж…
– Я знаю, вдруг сказала Соня. Его больше нет. Теперь мне нужно возвращаться обратно в деревню.
– Зачем?
– Как он погиб?
– Сгорел в храме.
– Значит, и храма больше нет.
– Он спас иконы. Спасал их – выносил из пожара. Вернулся за последней, и храм обрушился. Завтра я поеду с вами на место, и мы заберём тело. Я понимаю ваши чувства, но не торопитесь.
– Что я буду здесь делать? В деревне я хотя бы храм содержала в чистоте и молилась.
– Молиться можно везде. Это я вам не как священник говорю, а как простой человек. А дело я вам найду. Пойдёте на курсы медсестёр, выучитесь – будете работать в больнице.
– А вы?
– Что я?
– Вы не боитесь меня и моих детей?
– Соня… Мне некогда бояться. Я человек-машина, но всё же человек, и если вы хотя бы попытаетесь пожить рядом со мной, я буду вам благодарен. В моём доме пусто и холодно, а с вами и вашими детьми мне будет теплее. Не уживётесь со мной – всё равно вам другую жизнь начинать, к старому возврата нет.
– Почему вы один?
– Я люблю свою работу, вернее нет, я чернорабочий у неё. Я даже не спрашиваю себя, счастлив ли. Моя больница мне – дети, жена, машина, дача, хобби и увлечения, зверьё, марки, любимая музыка и отпуск. Вы представляете, как я живу?
