тени, вышел на дорогу лохматый человек, остановился, поджидая подводу.
— Да ведь это... Курдаев? Кирилл? — всмотревшись, с удивлением произнес Дмоховский.
— Курдаев, только не Кирилл, — усмехнувшись, сказал с облегчением Долгушин, узнав Максима. — Ты чего здесь?
— Вас жду, потому ежли помощь какая потребуется, — ответил Максим, по голосу чувствовалось, что он улыбается.
— Помощь не потребуется. Ступай себе. Сами управимся, — сказал Долгушин. — Впрочем... Только тихо, не шуметь.
Он подвел лошадь к воротам, раскрыл их, взяв лошадь под уздцы, ввел ее в ограду, тихонько повел к крыльцу.
— Поможешь перенести ящики, — шепотом сказал Максиму. — Но не шуметь! Потом отведешь лошадь. Понял?
— Понял! — отозвался шепотом же Максим.
Развязали рогожи, стали переносить ящики в горницу. Взялись за ящик со шрифтом, Максим в усердии поднял было рывком свою сторону и тут же опустил, не рассчитав силы.
— Тяжело! Что ж тут, никак камни?
— Много будешь знать, счастья в жизни не будет. Берись как следует. И ты берись, Лев, — командовал Долгушин.
Втроем они перенесли ящик, поставили в маленькой комнате на лавку. Вернулись к телеге. Перенесли два других ящика, стали носить остальные вещи. Максим взялся один перенести массивный стол о пяти ножках, с особыми вырезами под станок.
— Стол какой чудной. И для чего такой?
— Лудить жесть, — коротко ответил Долгушин. — Неси давай. И не топай в сенях, хозяйку разбудишь.
Покончили с вещами, женщин как будто не разбудили. Долгушин вышел вместе с Максимом к лошади, Максим взял в руки вожжи, полез на телегу, но Долгушин удержал его за локоть:
— Вот что. На деревне не болтай о том, что мы привезли какое-то оборудование, пойдут ненужные разговоры, это ни к чему. В тех ящиках, чтоб ты знал, оборудование для жестяной мастерской, мы будем лудить жесть и делать из нее посуду выдавливанием. Но когда еще наладим дело. Дело новое. Понял? Ну, езжай.
Долгушин вернулся в избу. Вдвоем с Дмоховским перетащили стол и ящики с деталями станка в подполье, там давно определили место станку, наборную кассу оставили пока в маленькой комнате, в подполье было тесновато, да и надобно было прежде собрать станок. Расколачивать ящики решили не торопиться, вдруг женщины захотят взглянуть на доставленное из Москвы, пусть увидят ящики.
Утром выяснилось, что женщины слышали, как приехали мужчины и привезли с собой какие-то тяжелые вещи, но выйти посмотреть поленились. Дмоховский объяснил им, что в ящиках находится выписанное из-за границы оборудование для жестяной мастерской, их это объяснение вполне удовлетворило, лезть в подвал смотреть на ящики они не захотели.
Через неделю приехали Плотников и Папин, к их приезду Долгушин и Дмоховский собрали и отладили станок, начали набирать долгушинскую прокламацию. Набирали в маленькой комнате, зашторив окно, не хотелось забиваться в подполье, да и женщины как будто не стремились заходить сюда, на мужскую половину. На всякий случай взяли за правило: кто-то из четверых неотлучно должен находиться в большой комнате в то время, когда остальные будут заниматься набором в маленькой комнате или работать на станке в подполье, если же всем надобно будет выйти из дому, кассу будут прятать в ящик, подполье запирать, шторки на окне раздвигать в стороны — мелочь, но и о мелочах в деле конспирации нельзя забывать, постоянно зашторенное окно могло бы обратить на себя внимание местных жителей.
4
И все же, как ни заботились о мерах предосторожности, их тайна вскоре открылась.
В тот день, когда делали пробные оттиски с набора первых страниц текста и все наборщики спустились в подполье, позабыв о конспирации, в горницу вошла Аграфена, искавшая Александра. Никого не застав в большой комнате, вошла, постучавшись, в маленькую комнату и увидела раскрытую наборную кассу и, заглянув в открытый люк подполья, увидела в свете керосинового фонаря, подвешенного к стене, всю компанию, увлеченно хлопотавшую вокруг громоздкой печатной машины. Ничего не сказала она, постояла над люком, посмотрела и пошла назад из комнаты.
Папин, случайно глянувший наверх, заметил Аграфену, толкнул в бок Долгушина. Подняв голову, Долгушин успел ухватить взглядом край ускользавшего из квадратной рамки люка темно-серого тяжелого платья Аграфены. Нахмурился, помрачнел. Потом лицо его приняло упрямое и жесткое выражение.
— Придется идти объясняться.
— Только, пожалуйста, не руби сплеча. Пусть она говорит, ты — слушай, — напутствовал его Дмоховский.
— Боюсь, что и тебе предстоит объяснение.
— С Татьяной? Я готов...
— Твое счастье, — сказал Долгушин.
Аграфену он нашел в чулане, она собирала вещи в свой кожаный дорожный чемодан, тут же находилась и Татьяна, расстроенная, сидела на лавке в неловкой позе, боком, сложив руки на животе; ее красивое, будто резное, четкое лицо уже начинало трогательно дурнеть. Александр удивился, не застав здесь Сашка́, но не стал спрашивать о нем, подумав, что, возможно, он в Сарееве, с курдаевской ребятней, на Авдоихином догляде; с первого дня, как переехали на дачу, он все просился, говорила Аграфена, назад в деревню, и Аграфена иногда оставляла его там на весь день, а то и на ночь, должно быть, и теперь оставила. В последние дни, занятый станком, Александр почти не выходил из своего подполья и не видел сына.
— Что это значит? — спросил он, кивнув на чемодан.
— Это значит, что я уезжаю. Хватит. Погостили, пора и честь знать. Сашка́ забираю с собой. Она тоже одет со мной, — Аграфена показала на Татьяну. — Будем жить вместе. Авось не пропадем.
Говорила она бодрым голосом, даже как будто весело, но он не сразу решился снова заговорить.
— И куда вы решили уехать? — спросил наконец осторожно.
— А вот это тебе уже знать необязательно, — отрезала она.
— Как так? Что же, ты решила вовсе уехать? А как Сашок...
— Сашок! О сыне вспомнил, — перебила она его с нервным смехом. — Да зачем тебе Сашок, скажи? Зачем тебе мы оба, зачем?
— Грета!..
— Нет, ты скажи, зачем? Ну ладно, я тебе еще, положим, нужна, обед приготовить, рубаху заштопать и что еще. А Сашок тебе зачем? Видишь ты его? Поиграл с ребенком полчаса в неделю и думаешь,
