Я отправляюсь к Озу. Хлоя слышала мои слова – «черные сапоги с красной строчкой». Она слышала меня во сне.
Я сворачиваюсь клубочком рядом с ним и говорю, что я рядом. Я рассказываю ему, что Хлою нашли, что она поправится. Я говорю ему, что папа сейчас в больнице, что папа о нем спрашивал и что Бинго в порядке. Я говорю, как прекрасно он себя вел и как здорово всем помог. Я говорю, что благодаря ему спасатели нашли маму, что его следы привели их к ней. Я говорю ему, какой он замечательный, выносливый, храбрый. Я говорю, как сильно мы все его любим и как сильно будем скучать по нему. Я говорю ему про небеса, про то, что это чудесное место, где нет никаких правил, где никто не сердится, если ты что-то делаешь не так. Я говорю, что он сможет класть зефирки на любую еду, куда только пожелает, даже на отбивную, если ему захочется, что все ангелы похожи на Мо и у них красивые золотые крылья, что они любят играть в водяной бой и лепить снеговиков. Я говорю и говорю, пока ночь не сменяется серым рассветом, а горизонт не начинает светиться.
Я все еще говорю, когда Оз перестает дрожать. Он умирает так тихо, что я едва это замечаю. Его грудь вздымается и опадает в последний раз, а потом он застывает, приоткрыв рот.
Я молюсь за его душу, прошу Бога скорее забрать его на небеса, туда, где все будет так, как я обещала, где моего особенного брата окружат добром, терпением и пониманием, где для него все будет легко и просто.
Когда же на смену горю приходит ненависть, я отправляюсь к ее источнику. Я уповаю на то, что ад существует и что в нем дядю Боба ждет кара за все, что он натворил.
36
Как же мы все заблуждаемся! Нам кажется, что с выжившими все должно быть в полном порядке. После аварии прошла уже неделя. Шесть дней назад мама выбралась обратно на дорогу и вызвала помощь, пять дней назад спасатели обнаружили Хлою и Вэнса. Оза так и не нашли. Поиски возобновились, как только закончился снегопад, и прекратились спустя еще два дня. Двое погибли. Остальные поправляются, могут жить дальше, начав с того, на чем остановились. Наверняка вы так и думаете, правда?
Неправда. Мучительные последствия накрыли выживших терновым покрывалом. Вместо острой необходимости выжить они теперь чувствуют нечто совершенно иное. Надпочечники больше не выбрасывают в кровь огромные количества адреналина, изнурение и шок не туманят разум, и реальность жизни после аварии по капле просачивается в сознание, с каждым новым вдохом тихо и неотвязно напоминая о морозе и пережитых муках.
От мысли о том, что худшее еще впереди, все внутри меня болезненно сжимается. Отрицание и сожаление, постыдная благодарность и чувство вины, горе и безнадежность переполняют мысли и сны мамы, Хлои и Мо. Все они так потрясены происшедшим, что боятся заснуть – лишь бы снова не увидеть все это во сне.
Я вспоминаю оленя, стоящего посреди дороги, вспоминаю, как он изумленно моргнул в свете фар, и спрашиваю себя, знает ли он, что натворил, или попросту живет себе дальше, даже не представляя, какую цену пришлось заплатить за спасение его жизни.
Дядя Боб, тетя Карен и Натали вернулись домой, в округ Ориндж. Я рада, что они уехали. Дядя Боб здорово поддерживал маму, но меня его присутствие просто бесило. Я вижу вселенскую несправедливость в том, что полное отсутствие совести, позволившее ему сделать то, что он сделал, заодно оберегает его от посттравматического стресса, от которого страдают все остальные. Лодыжка у него почти зажила, его семья цела и невредима, все вокруг считают его героем, и он прекрасно спит по ночам.
Если бы я могла, непременно подготовила бы для него запись страданий моего брата. Каждый раз, когда он закрывал бы глаза, я бы включала ему нескончаемые крики Оза, его причитания, когда он, совершенно потерянный, звал папу, меня, Мо. Весь, без купюр, саундтрек его одинокой, страшной, медленной смерти. Иногда я включала бы запись не сразу, чтобы дядя Боб успел подумать, что все закончилось, – вот тогда я врубала бы запись на полную громкость, безжалостно донимала его, пока он не лишился бы сна.
Но я не могу вновь проиграть страдания Оза, и дядя Боб – прямо как тот злосчастный олень – живет дальше, ни о чем не подозревая, ни в чем не раскаиваясь. Он не вспоминает ни ту жуткую ночь, ни момент, когда отослал Оза, не думает о собственной роли в цепочке злополучных событий, а потому не ощущает ответственности, последствий того, что сделал, и не испытывает угрызений совести.
Другим повезло меньше. Их без конца терзает совесть, в голове роятся мысли о том, что могло бы быть, что должно было быть. Они не могут вынести того, что теперь думают о себе, – образы так четки, нелестны, грубы, откровенны, что я понимаю: мы не умеем смотреть на самих себя без прикрытия, без маски, сотканной из нашего эго или из нашего неведения, не умеем видеть свои истинные черты.
Мама, Мо и Хлоя страдают по разным причинам, но первопричина у всех одна – яростное желание повернуть время вспять, изменить судьбу, повести себя иначе, лучше. Мама почти все время думает про Оза. «Я с ним попрощалась?» – бормочет она, стоя перед зеркалом. Она с ним не попрощалась, но не помнит об этом, и я отчаянно надеюсь, что ей удастся убедить себя в обратном.
Еще она изводит себя из-за того, что случилось с Хлоей. Она безудержно рыдает, рассказывая об этом Обри, и, хотя Обри уже тысячу раз говорила ей, что она ни в чем не виновата, маму не переубедить. Дядя Боб тоже напомнил ей, что она пыталась остановить Хлою. Он сказал об этом настойчиво, почти сердито, подчеркнув, что ей просто ничего больше не оставалось. Я его ненавижу, но я была рада, что он это сказал.
К несчастью, Хлоя думает иначе. Она откровенно ненавидит маму, все ее существо – один яростнейший упрек в мамин адрес. Моя сестра провела в лесу, под тем деревом, почти тридцать часов: вполне достаточно для того, чтобы все обдумать и чтобы твой взгляд на вещи совершенно исказился. Я не понимаю, что именно Хлоя помнит, но точно знаю, что ее собственная версия происшедшего с ней не предполагает и намека на прощение.
Понять, что именно думает Хлоя, сложно, потому что Хлоя не говорит. С тех пор как ее спасли, она заговорила всего однажды – спросила про Вэнса и чуть не расплакалась, узнав, что он жив. Она попросила медсестру позвонить ему и пришла в полнейшее отчаяние, когда мама Вэнса сказала в трубку, что он не хочет с ней говорить.
С тех пор она не говорит ни слова и вообще почти ничего не делает. Она целыми днями лежит на боку лицом к окну. Порой она смотрит куда-то в пустоту, но чаще всего даже не открывает глаз. Она отказывается есть и вставать в туалет. Ее кормят внутривенно, на ней подгузник, но она не двигается, даже если ходит под себя.
На это страшно смотреть. В придачу ко всему я уверена, что в палате стоит просто омерзительный запах – омертвелой плоти, мочи, экскрементов. Похоже, мама привыкла к этому запаху, потому что не реагирует на него, но все остальные, входя в палату, морщатся, стараются поскорее закончить все свои дела и сбежать оттуда.
У Хлои уже ампутировали один палец на левой ноге, два пальца на правой и верхнюю фалангу мизинца на левой руке. Пластический хирург удалил несколько воспалившихся нарывов у нее на ушах, так что мочки кажутся несимметричными, деформированными. Оставшиеся пальцы на ногах почернели и выглядят так, словно вот-вот отвалятся сами по себе, хотя доктора надеются их спасти.
