Я. Голядкин».
Глава X
Вообще можно сказать, что происшествия вчерашнего дня дооснования потрясли господина Голядкина. Почивал наш герой весьма нехорошо, тоесть никак не мог даже на пять минут заснуть совершенно: словно проказниккакой-нибудь насыпал ему резаной щетины в постель. Всю ночь провел он вкаком-то полусне, полубдении, переворачиваясь со стороны на сторону, с боку набок, охая, кряхтя, на минутку засыпая, через минутку опять просыпаясь, и всеэто сопровождалось какой-то странной тоской, неясными воспоминаниями,безобразными видениями, — одним словом, всем, что только можно найтинеприятного… То появлялась перед ним, в каком-то странном, загадочномполусвете, фигура Андрея Филипповича, — сухая фигура, сердитая фигура, с сухим,жестким взглядом и с черство-учтивой побранкой… И только что господин Голядкинначинал было подходить к Андрею Филипповичу, чтоб пред ним каким-нибудьобразом, так или этак, оправдаться и доказать ему, что он вовсе не таков, какего враги расписали, что он вот такой-то, да сякой-то и даже обладает, сверхобыкновенных, врожденных качеств своих, вот тем-то и тем-то; но как тут иявлялось известное своим неблагопристойным направлением лицо и каким-нибудь самымвозмущающим душу средством сразу разрушало все предначинания господинаГолядкина, тут же, почти на глазах же господина Голядкина, очерняло доскональноего репутацию, втаптывало в грязь его амбицию и потом немедленно занимало местоего на службе и в обществе. То чесалась голова господина Голядкина откакого-нибудь щелчка, недавно благоприобретенного и уничиженно принятого,полученного или в общежитии, или, как-нибудь там, по обязанности, на которыйщелчок протестовать было трудно… И между тем как господин Голядкин начинал былоломать себе голову над тем, что почему вот именно трудно протестовать хоть бына такой-то щелчок, — между тем эта же мысль о щелчке незаметно переливалась вкакую-нибудь другую форму, — в форму какой-нибудь известной маленькой или довольнозначительной подлости, виденной, слышанной или самим недавно исполненной, — ичасто исполненной-то даже и не на подлом основании, даже и не из подлогопобуждения какого-нибудь, а так, — иногда, например, по случаю, — изделикатности, другой раз из ради совершенной своей беззащитности, ну и,наконец, потому… потому, одним словом, уж это господин Голядкин знал хорошопочему! Тут господин Голядкин краснел сквозь сон и, подавляя краску свою,бормотал про себя, что, дескать, здесь, например, можно бы показать твердостьхарактера, значительную бы можно было показать в этом случае твердостьхарактера… а потом и заключал, что, «дескать, что же твердость характера!..дескать, зачем ее теперь поминать!..» Но всего более бесило и раздражалогосподина Голядкина то, что как тут, и непременно в такую минуту, звали ль, незвали ль его, являлось известное безобразием и пасквильностью своегонаправления лицо и тоже, несмотря на то, что уже, кажется, дело было известное,— тоже, туда же, бормотало с неблагопристойной улыбочкой, что, «дескать, что ужтут твердость характера! какая, дескать у нас с тобой, Яков Петрович, будеттвердость характера!..» То грезилось господину Голядкину, что находится он водной прекрасной компании, известной своим остроумием и благородным тоном всехлиц, ее составляющих; что господин Голядкин в свою очередь отличился вотношении любезности и остроумия, что все его полюбили, даже некоторые изврагов его, бывших тут же, его полюбили, что очень приятно было господинуГолядкину; что все ему отдали первенство и что, наконец, сам господин Голядкинс приятностью подслушал, как хозяин тут же, отведя, в сторону кой-кого изгостей, похвалили господина Голядкина… и вдруг, ни с того ни с сего, опятьявилось известное своею неблагонамеренностью и зверскими побуждениями лицо, ввиде господина Голядкина-младшего, и тут же, сразу, в один миг, однимпоявлением своим, Голядкин-младший разрушал все торжество и всю славу господинаГолядкина-старшего, затмил собою Голядкина-старшего, втоптал в грязьГолядкина-старшего и, наконец, ясно доказал, что Голядкин-старший и вместе стем настоящий — вовсе не настоящий, а поддельный, а что он настоящий, что,наконец, Голядкин-старший вовсе не то, чем он кажется, а такой-то и сякой-то,и, следовательно, не должен и не имеет права принадлежать к обществу людейблагонамеренных и хорошего тона. И все это до того быстро сделалось, чтогосподин Голядкин-старший и рта раскрыть не успел, как уже все и душою и теломпредались безобразному и поддельному господину Голядкину и с глубочайшим презрениемотвергли его, настоящего и невинного господина Голядкина. Не оставалось лица,которого мнение не переделал бы в один миг безобразный господин Голядкинпо-своему. Не оставалось лица, даже самого незначительного из целой компании, ккоторому бы не подлизался бесполезный и фальшивый господин Голядкин по-своему,самым сладчайшим манером, к которому бы не подбился по-своему, перед которым быон не покурил, по своему обыкновению, чем-нибудь самым приятным и сладким, такчто обкуриваемое лицо только нюхало и чихало до слез в знак высочайшегоудовольствия. И, главное, все это делалось мигом: быстрота хода подозрительногои бесполезного господина Голядкина было удивительная! Чуть успеет, например,полизаться с одним, заслужить благорасположение его, — и глазком не мигнешь,как уж он у другого. Полижется-полижется с другим втихомолочку, сорвет улыбочкублаговоления, лягнет своей коротенькой, кругленькой, довольно, впрочем,дубоватенькой ножкой, и вот уж и с третьим, и куртизанит уж третьего, с нимтоже лижется по-приятельски; рта раскрыть не успеваешь, в изумление не успеешьприйти, — а уж он у четвертого, и с четвертым уже на тех же кондициях, — ужас:колдовство, да и только! И все рады ему, и все любят его, и все превозносятего, и все провозглашают хором, что любезность и сатирическое ума егонаправление не в пример лучше любезности и сатирического направления настоящегогосподина Голядкина, и стыдят этим настоящего и невинного господина Голядкина,и отвергают правдолюбивого господина Голядкина, и уже гонят в толчкиблагонамеренного господина Голядкина, и уже сыплют щелчки в известного любовиюк ближнему настоящего господина Голядкина!.. В тоске, в ужасе, в бешенствевыбежал многострадальный господин Голядкин на улицу и стал нанимать извозчика,чтоб прямо лететь к его превосходительству, а если не так, то уж по крайнеймере к Андрею Филипповичу, но — ужас! извозчики никак не соглашались везтигосподина Голядкина: «дескать, барин, нельзя везти двух совершенно подобных;дескать, ваше благородие, хороший человек норовит жить по честности, а некак-нибудь, и вдвойне никогда не бывает». В исступлении стыда оглядывалсякругом совершенно честный господин Голядкин и действительно уверялся, сам,своими глазами, что извозчики и стакнувшийся с ними Петрушка все в своем праве;ибо развращенный господин Голядкин находился действительно тут же, возле него,не в дальнем от него расстоянии, и следуя подлым обычаям нравов своих, и тут, ив этом критическом случае, непременно готовился сделать что-то весьманеприличное и нисколько не обличавшее особенного благородства характера,получаемого обыкновенно при воспитании, — благородства, которым так величалсяпри всяком удобном случае отвратительный господин Голядкин второй. Не помнясебя, в стыде и в отчаянии, бросился погибший и совершенно справедливыйгосподин Голядкин куда глаза глядят, на волю судьбы, куда бы ни вынесло; но скаждым шагом его, с каждым ударом ноги в гранит тротуара, выскакивало, какбудто из-под земли, по такому же точно, совершенно подобному и отвратительному развращенностиюсердца — господину Голядкину. И все эти совершенно подобные пускались тотчас жепо появлении своем бежать один за другим, и длинною цепью, как вереница гусей,тянулись и ковыляли за господином Голядкиным-старшим, так что некуда былоубегать от совершенно подобных, — так что дух захватывало всячески достойномусожаления господину Голядкину от ужаса, — так что народилась, наконец, страшнаябездна совершенно подобных, — так что вся столица запрудилась наконецсовершенно подобными, и полицейский служитель, видя таковое нарушение приличия,принужден был взять этих всех совершенно подобных за шиворот и посадить вслучившуюся у него под боком будку… Цепенея и леденея от ужаса, просыпалсягерой наш и, цепенея и леденея от ужаса, чувствовал, что и наяву едва ливеселее проводится время… Тяжело, мучительно было… Тоска подходила такая, какбудто кто сердце выедал из груди…
