пиррихий
отличив от спондея – ты очи не засть мне!
Я сама их зазастила, слёзы – что камни!
Пусть из каждой слезинки, Данилушка-мастер,
пусть из каждой росинки – узоры на ткани!
Мастери свою чашу! Большую, что космос!
…Я бы голову да на плечо, где рубаха.
(Но нельзя на плечо, там мне дыба и плаха!)
Мне достаточно запаха, слова, хоть лоскут.
Всех женатых прощаю. Всех, кроме тебя я.
Всех, кто спился, скололся – поэтово семя.
Всех, кто жаждал красавиц, в постели таская,
Да и я-то, я не соловьиха какая,
просто баба живая. Прошло моё время!
Да и речь обо мне не идёт. В персонажах
я не числюсь, ни в памяти, в номенклатуре.
Не женись ни на ком!
Вообще!
Этой блажи
недостоин бессмертный де факто, де юре.
***
В колыбели из бересты, в люльке-качалке
по берёзовой речке плыву и плыву.
Не могу сдержать слёз, а точнее едва ли
я их сдерживаю. А подол о траву,
а точнее трава о подол – цепко, хватко,
так зубами цепляются, когтем, рукой.
По берёзовой речке, по лесопосадке,
я без этих берёз сирота сиротой.
О, как грудь мою рвёт ветер, переполняя,
обжигая, вскрывая, что правду, что суть.
Лодка-люлька – туес, как малина лесная
я лежу. О, я сладкая, пей меня всю,
в горсть бери! Мир заплакан росой и дождями,
мир зарёван, завернут в тугую парчу.
Из себя я своё, словно соки тащу,
как берёза, истерзанная топорами.
О, Мария, нет, я не терзаюсь. Я лишь
поняла: жизнь моя быстротечна, конечна,
жизнь берёзова, травна, цветаста, сердечна,
оттого ты из каждой берёзы глядишь!
О, Мария, на каждом цветке ты, на ветке,
нет, не так, как Иуда, что любит осины,
что продался за эти скупые монетки.
Неужели так можно, спрошу я, так сильно?
За берёзы я небо ломала, за крылья,
за берёзы сражалась – леса их и рощи,
за карельскую, карликовую, чьи мощи
хаял мне безголосый, черешневый дрозд.
Моих слёз бы хватило на сотни берёз,
чтобы в засуху их поливать вместо гроз.
Мне без них – ад, тюрьма, невозврат, дверцы морга…
По берёзовой речке плыву долго-долго
до высоких словес, до распухших желёз.
Очищаюсь: сосуды, вся память, вся жизнь,
очищаюсь: я – лиственная, я – прощённая.
Для кого-то, как ночь я – ненужная, черная.
Для берёз я – белейшая,
только коснись!
Святая Зоя
На казнь своего непорочного тела,
и кости ломали невинные, девичьи,
и ноги кромсали. Всё тело болело.
А в ранах птенцы словно плакали пеночки.
Фашни было много, она в одиночестве,
сказала лишь имя «Татьяна» без отчества.
И больше ни слова. Огонь разжигался так,
и больше ни слова про месть партизанскую.
Деревни, деревни, там бабы с детишками,
фашня забрала всё, всех кур, живность разную.
Сидеть надо тихо, не слышно, не слышно нам,
как Зою пытали, как жгли безобразно как.
Но сколько лет минуло: крик над деревнею,
он родину нашу на нитке удерживал,
и если ты выйдешь однажды в переднюю,
и если не выйдешь, услышишь, как стержнями,
как сваями крепкими, словно бетонными
её голос хрупкий мир держит упорами.
О, золотко, девочка, милая, честная!
О, сколько ты вынесла, стала ты песнею,
ручьём, что с живою водою калиновой
и солнечным ярким лучом над рябиною.
И птицей, той самой упрямою пеночкой,
что в ранах вила свои гнёзда уютные,
и кости скрепляла разбитые девичьи,
и вечность свою вознесла над минутою.
Могла бы, я сердце своё перебросила
тебе бы!
Из нашего мирного времени.
И тело своё отдала без вопросов бы
за родину нашу! Оно неотъемлемо
от Зои!
Я девочек бы называла, как Божие
всех именем Зоя, как высшее, сильное!
Ужели возможно все это, возможно ли
все пытки, все страсти снести и насилия?
А Зоя снесла. О, мне в руки патроны бы
и пальцы не дрогнули, право, не дрогнули!
Эй ты, кто насиловал, а после фоткался,
эй ты, гитлерюга, кто вешал, иди сюда!
Тебе бы в лицо – кислотою и хлоркою,
тебе бы яйцо поскоблить зернотёркою.
И ты, кто приравнивал Сталина к Гитлеру,
одна вам дорога – всех в ад стеклобитовый.
Поэту не только лишь песни да творчество,
поэт может многое, кроме пророчества,
поэт может в бой,
как солдатик простой.
Поэт может в поле сражаться за правду.
Огнём и мечом.
В визг, в разрыв, в канонаду.
Я тысячу раз злу давала отпор,
мне Зоя глядела звездою в упор…
Бессмертная Зоя! Вздымаются руки.
Святым выпадают вселенские муки.
Попробуйте только: здесь наша победа!
Здесь наше огромное, наше святое!
Встаёт из-под черного гравия Зоя
и ртом обожжённым: не смейте про это,
фашизм не пройдёт, ваше вшивое гетто.
***
Если лошадь, то хромая, если вишня, то зимняя,
если теплоход, то «Булгария», если поле, то Ходынское.
Засеваем телами планету: тюльпаны – мы, розы – мы, ливнями.
Отношения – рыночные. А где же оно, право Римское?
И где же она справедливость? Спасение?
Не могу говорить спокойно. Могу лишь плакать…
Я уста раскрошила в такие моления!
Уронила себя всю, как есть, на колени!
Как дальше нам жить? Там, в дыму саркофага?
В топке людской. В трюме подводном.
В Невском экспрессе. В Норд-Вестовой тьме?
Или неужто, виновным – свобода?
Стрелочник – в камере.
Пешка – в тюрьме?
Жадность, халатность, мздоимство, сутяжность,
и – за презренный металл жизнь людей!
Сына у матери скрали! От кражи
кто стал богаче, спроси у судей…
Катимся в пропасть! В исчадье! В потраву!
Все на колени – кто прав, кто не прав.
Пальцы дрожат мои – Римское право.
«Жить мы хотели!» – я слышу сквозь сплав.
«Жить мы хотели!» – я слышу сквозь небо.
Чёрное солнце сквозь, брешь кораблей.
Сквозь кирпичи.
О какое плацебо,
выпить микстуру от зла на земле?
Чтоб не пила, чтоб ни съела – всё яды!
Гари! Дымы! Распродажная власть.
Вновь в книгу Мёртвых нам вписывать рядом
сотни фамилий. А мэр будет красть,
и набивать олигархи карманы.
Всё. Не могу. Шрам на шраме! На ране!
Как же так низко-то можно упасть?
Вот я теперь состою вся из пепла,
вся я из пламени, взрыва, отрав.
Где же ты есть справедливость? О, где ты?
Римское право, управь!
***
По белому стволу, по веткам, листьям, почкам,
ой, какой ветер, невесть откуда гроза какая.
Ощущаю всю землю – у меня берёзовый позвоночник,
и
