Да, нужно что-нибудь сделать...
Матвей поднялся.
— Как поживает Нюра? — спросил его Семен, подавая руку.
— Работает папиросницей у Кушнарева. Собирается замуж выходить.
— А... пришпилила мне нос, — засмеялся Айзман, и не знает, что я метил к ней в женихи.
— Да. Позовет шафером на свадьбу. А как Боня?
— Фю-и-т! —свистнул Айзман. —Как уехала с отцом, — ни слуху, ни духу.
— Ха-ха! Спекся значит и я, —засмеялся в свою очередь Матвей. —Думал, совсем, было мои амуры на мази, и оказался один пшик. Будем заниматься теперь чем-нибудь другим.
— Чем?
— Посмотрим. Каким-нибудь мужским уже делом, а не бабьим.
— Посмотрим. До свиданья!
И молодые люди, дружески расставшись, направились каждый в свой цех.
* *
*
Матвей работал в кузнице уже месяца три. Научился работать на большинстве молотов. Познакомился со всеми мастеровыми артели Садовкина. Знал каждый уголок кузни. Начал понемногу слесарничать на отделке частей для машин. Работал сплошь и рядом вечерами и в воскресные дни, чтобы выработать на рубль больше.
В это время он начал призадумываться над своим положением; что толку из того, что он сделается через год-два лучшим слесарем и затем начнет бродить по заводам.
Правда, интересного в тех человеческих массах, которые заполняли мастерские было не мало. Жизнь тут царила трудовая, артельная. С первого же дня Матвея, не взирая на то, что он был подростком и только учился еще работать, все стали называть товарищем. Через несколько дней уже после того, как он поступил, его фамилия начала аккуратно фигурировать в табелях заработка, отмечавшегося возле доски, на которой вывешивались номера рабочих. Но что из всего этого было Матвею, когда, заглядывая в будущее, он не видел никакого смысла в вечной работе во имя того, чтобы сомнительно обеспечить свое существование на следующий день.
Он глядел на старого кузнеца Склярова, работавшего в мастерских со времени их основания. Скляров работал здесь и в такое хорошее время, когда рабочим, чтобы удержать их, поднимали заработную плату. Благодаря этому Скляров, подобно полдюжине других пожилых кузнецов, получал четыре рубля в день. Он имел собственный домик уже. Но и Скляров, для того, чтобы этот дом не проесть, должен был работать, как вол.
С двумя молотобойцами он бегал то к наковальне, то к паровому молоту, ворочал тяжести, клевал разогретое железо ручником, правил ударами молотобойцев в течение четверти часа, пока железо не застывало, а затем, когда становился весь мокрым и красным, как-будто его тоже только что хорошо нагрели в горне, подымал с полу ведро холодной воды и через край выливал себе в горло добрую его часть. Этот старичина, действительно же был здоров, как богатырь, когда его не брала никакая простуда! После такого охладительного приема он полминуты отдыхал, а затем снова набрасывался на ковку железа.
Но чего ради он с таким остервенением работал? Мотька знал, что у Склярова целая уйма детей, для которых не хватало даже Скляровского жалованья и вот он нагонял себе так называемые аккордные. За работу, произведенную кузнецом сверх вычисленной инженерами и технической конторой нормы, полагалось дополнительно вознаграждение пропорциональное выработке каждого мастерового, и это гнало Склярова, гнало также пожилых кузнецов Пусто— войтова, Мокроусова и Соколова, а за ними тянулись и другие.
И сколько не работал Мотька, когда он ни стоял на молоте, все время продолжалась эта свирепая работа с дышущим печью металлом. Все время ухойдакивались под работою кузнецы и молотобойцы.
— Неужели всю жизнь так? —снова и снова спрашивал себя Матвей.
Работа слесарей не была такой отчаянною. Слесаря за некоторым исключением, работали обычно с прохладцей. Труд возле верстаков не требует такого напряжения физической силы, как движение кувалд или ворочанье клещами с ручником в руках. Но разве от этого дело было лучше, если слесаря могли приработать что-нибудь только сверхурочной работой? Разве, в итоге, можно было кому-нибудь из них мечтать хотя бы о маленьком перерыве, о недельном отдыхе? Отдых могла принести безработица или болезнь, но этого все рабочие боялись до того, что избегали даже думать об этом.
Молодые мастеровые такого возраста, как Матвей, вроде Солдатенкова, знали кроме работы единственный вид отдыха; они в субботние получки и в воскресные дни ходили в пивные, играли в карты, напивались или занимались грубым и недвусмысленным, иногда для них самих противным, ухаживанием за девушками, которых потом меняли, ради новых ухаживаний, заканчивавшихся всегда до тошноты одинаково.
Все это делалось на-ряду с нищенскими недостатками у всех на глазах, без возможности разориться на лакомство или израсходоваться хотя бы на устройство товарищеской прогулки за город.
Стоила ли, наконец, такая жизнь того, чтобы так зверски работать, как это приходилось делать в мастерских?
Матвей не мог этого допустить и тем больше мучился новыми вопросами.
Он понимал бы свое положение, если бы знал, что от давшись работе, примирившись с положением труженика, он приносит тем самым пользу людям, но он чувствовал, что его работа на молоте с подлинно-общественной пользой не связана как и вся работа других таких же поденщиков как и он; эта работа вызывала со стороны всякого горожанина и не горожанина только пренебрежение. Заводской труд презирался, а что касается пользы, то Матвею ясно было, что получают от работы ее только богачи. И вот Матвей терялся.
Он знал бы еще, что ему делать в том случае если бы ясно было, что в человеческой жизни ничего ни святого, ни полезного для других людей нет. Что в ней есть только право хищника, который умеет все заставить служить на пользу себе, а затем проповедывать добро и делать вид, что он лучший человек на свете. Если бы ясно было, что так именно установилось отношение между людьми — что иного положения не будет и быть не может, то тогда у Матвея сразу все сомнения исчезли бы. Он ни одной минуты не остался бы дальше работать, как животное всю жизнь. Он-то нашел бы в себе достаточно и ловкости и воли и защитной хитрости, чтобы сделаться самым счастливым пройдохой, хотя бы для этого нужно было стать даже на путь разбоя.
Хотя Матвею и казалось, что есть все же люди, которые что-то о смысле жизни знают, присматриваясь вокруг, но он таких людей не находил.
Ему самому делалось несколько раз смешно от того, что он так много думает о том, на что никто другой, казалось, не обращает внимания. В один из таких моментов ему вдруг пришло в голову огорошить своими недоумениями никого
