возница.
Кони, круто остановившись, замерли на месте. Евнух, изрыгая ругательства, полетел с лавки на пол.
— Холопы! Ездить не умеете! Жалкий раб! — пропищал он возничему, высунувшись и грозя маленьким кулачком.
— Цегой, цегой?! Ах ты, пёсья морда! Ну, погоди! Я-от те задам! — Добродушный румяный возница-новгородец, смеясь, отворил дверцу и протиснулся внутрь возка. — Приехали, княже!
Кутаясь в кожух и надвинув на чело мохнатую шапку, Всеволод спустился на землю. Снег громко заскрипел под каблуками сафьяновых сапог.
За высоким тыном князь увидел возвышающийся свежесрубленный терем с золочёной кровлей, богато украшенный киноварью.
Князь шагнул через ворота, поднялся по всходу. В пояс ему кланялись безбородые бароны-саксонцы и польские шляхтичи, лопотали на своих языках приветствия и похвалу.
Гертруда, вся разодетая в дорогие меха, стояла на пороге сеней. Рубиновые серьги алели у неё в ушах, на плечи поверх шушуна наброшен был цветастый плат, соболью шапку украшали драгоценные каменья — сапфиры, смарагды[178], яшма, пуговицы шушуна горели золотом.
— Здравствуй, князь Хольти! Рада тебе, — промолвила она, вся светясь хитроватой улыбкой. — Прямо скажу: не ждала в гости! Милости прошу!
«Начинает лукавить на людях, — подумал Всеволод. — А впрочем, чему здесь удивляться?»
— Эй, бароны мои, шляхтичи, слуги верные! Принимать будем по чести бояр и гридней князя Всеволода! Дворский! Вели столы накрывать на сенях! Печь истопить, да пожарче!
Она быстро, расторопно раздавала наказы и наставления.
Рослый слуга-лях в зелёном кафтане провёл Всеволода в просторные сени. Здесь было довольно холодно, стояли длинными рядами столы, крытые цветными скатертями, широкие лавки обиты были фландрским и анбургским[179] сукном. Всеволода усадили в высокое кресло в середине горницы, во главе самого большого стола. Шумно расселись вокруг него шляхтичи и бароны, одетые один краше другого. Кожухов и шуб не снимали — по горнице гулял холодный ветер, и изо ртов исходил густой пар. Гертруда, разрумянившаяся с мороза, села по правую руку от князя.
Холопы приволокли жбаны с пивом, маленькие бочонки с искристым греческим вином, расставили яства, куманцы[180] с водой — разбавлять вино.
Наполнились хмельным мёдом большие чары и братины[181]. В углу заиграл на дудочке весёлый скоморох.
Началось пиршество. Всеволод брезгливо переглянулся с Ратибором. Грубые польские дворянчики и саксонские бароны ели прямо руками, без ножей и вилок. Чтобы отрезать себе куски от огромной кабаньей туши, они доставали из ножен булатные мечи.
— Что, князь? Не так у тебя в Переяславле? — насмешливо спросила Гертруда. — Твоя княгиня ест только золотой вилкой, на чистой тарелке? Извини, немного дики и неотёсанны мои люди. Прости их.
Сама княгиня тоже ела руками. Сок и жир текли по её перстам с розовыми накрашенными ногтями.
К концу пира многие бароны и шляхтичи еле передвигали ноги, некоторые храпели под столами, другие, шатаясь, выходили во двор.
Ушли, сославшись на усталость, Ратибор и многие Всеволодовы гридни. Евнух в чёрном под недовольным взглядом Гертруды юркнул в тёмный переход.
Всеволод во время пира почти не пил. Как-то неловко чувствовал он себя в окружении этих грубых, громко чавкающих, урчащих от удовольствия мелких людишек — Гертрудиных прихлебателей, променявших прозябание в болотах Полыни и лесах Саксонии на сытую киевскую жизнь в свите молодой дочери князя Мешко и немецкой принцессы Риксы. Вдруг подумалось, что и Гертруда-то, собственно, немногим отличается от них. Но сердце князя начинало учащённо биться, когда она бросала на него полные неги взгляды.
И неважно уже было, что один из баронов позволил себе во время пира обнять Гертруду за тонкий стан, а другой — пощупать её упругую грудь, засунув руку под расстёгнутый шушун. Гертруда в ответ лишь смеялась и смотрела на Всеволода всё с большим томлением. И странно: от этого она становилась для Всеволода только более желанной. Или это хмель так ударил ему в голову, или какого-нибудь любовного зелья тихонько подсыпали ему слуги княгини в золотую чашу.
Вечерело. За окном светила луна, в избах мерцали огоньки лучин. Снегопад прекратился, стих свист ветра, лишь слышался вдали заливистый собачий лай.
— Князь... Давай поедем кататься в возке. У тебя большой возок. Нам двоим хватит места! Постелим солому. — Гертруда засмеялась, обнажив ослепительно-белые зубы.
Всеволод молча кивнул. Он сгорал от нетерпения, внутри него всё клокотало, бурлило от яростного неутолённого желания.
Они шли вдвоём по двору, Гертруда вскрикивала, проваливаясь в рыхлый снег. В конце концов Всеволод подхватил её на руки и, шатаясь, тяжело дыша, — совсем не лёгкая, оказывается, ноша — княгиня киевская, — внёс её, визжащую и болтающую в воздухе ногами, в возок. Бережно усадил на солому, забрался сам, закрыв на защёлку дверь.
— Куда поедем? — спросил он, стряхивая с кожуха и шапки снег. — Позвать возничего?
— Давай никуда не поедем. Останемся тут. — Гертруда заговорила шёпотом. — Тут тепло. Теплей, чем в сенях... Ну, князь Хольти, я жду. Я вся перед тобой.
Она сбросила с плеч шушун и цветастый саян[182]. Перед глазами Всеволода полыхнула в свете топящейся походной печи белая пышная грудь с округлыми сосками. Не помня себя, князь бросился в жаркие женские объятия...
После они лежали на соломе, укрывшись медвежьими шкурами, выпуская в морозный воздух клубы пара.
— Как сладко! — Гертруда потянулась. — Только становится холодно. Надо было идти в палату. Я испугалась евнуха. Он подозрителен, князь. Откуда ты его взял?
— Это верный человек. Главное, повязан... кровью.
— Какой кровью? Расскажи-ка. — Гертруда наморщила нос.
Всеволод промолчал, прикусив губу.
— Расскажи, — допытывалась Гертруда.
— В иной раз. О нём, что ли, думать теперь.
— Воистину. — С уст княгини сорвался тихий смешок.
— Дай, поцелую тебя. Люба ты мне, княгинюшка, — прошептал Всеволод, норовя обнять её.
Гертруда со смехом увернулась, прыгнула, навалилась на него, прижала к соломе.
Оказывается, она сильная, и страсть её сильная, в ней мало томности и ласки, зато сколько неистовства и пыла! Она целует его, порывисто, яростно, постанывает от удовольствия, руки её судорожно скользят вдоль его тела.
...Утром отправились-таки в возке за околицу села. Там Гертруда отпустила возницу, они сели на коней и верхом поскакали вдоль берега скованного льдом озера.
— Здесь утки зимуют. Много уток, — говорила молодая княгиня.
— Где сейчас Изяслав? — спросил вдруг Всеволод.
Его мучили угрызения совести. Как мог он вот так, забыв о добродетелях, грязно, как мужик, предаться блуду — одному из гнуснейших грехов?!
