не подготовленного с малых лет к мысли о смерти, не связывавшего ее с могилами и похоронами, с печалью и вечностью, зрелище это говорило то, чего не сказало бы ни вам, ни мне. При виде его в голове юноши стали сплетаться в одно целое: скелеты птиц, найденные им в лесах, убитые им рыбы, даже деревья, гниющие на земле, даже скорлупы крабов.
Если бы вы спросили его, что лежит перед ним, и он сумел бы выразить свою мысль, он отвечал бы: «перемена».
Вся философия в мире не могла бы сказать ему о смерти больше, чем он узнал в эту минуту, – он, не знавший даже ее имени.
Он стоял неподвижно, околдованный силой чуда и роем мыслей, внезапно вторгшихся в его ум, как рой привидений, ворвавшихся в открытую дверь. Подобно тому, как ребенок, однажды обжегшись, знает, что огонь и впредь будет обжигать его или других, так и он познал, что точно таким же будет когда-нибудь его облик, – его и Эммелины.
Потом возник смутный вопрос, рождаемый не умом, а сердцем: где буду я тогда? Впервые в жизни он впал в раздумье: труп, устрашивший его пять лет назад, заронил безжизненными пальцами семена мысли в его мозгу, скелет привел их к зрелости. Перед ним во всей своей полноте встал факт всеобщей смерти, – и он признал его.
Долго простоял он неподвижно, потом со вздохом повернул к лодке и оттолкнул ее от рифа, не оглядываясь. Потом медленно отправился домой, держась поближе к берегу.
Даже глядя на него с берега, можно было бы заметить наступившую в нем перемену. Дикарь в лодке всегда настороже, – он весь глаза и уши. Дик же, гребя обратно, не смотрел вокруг: он думал и размышлял, дикарь в нем отодвинулся на задний план. Обогнув маленький мыс, пылавший цветом дикого кокоса, он оглянулся через плечо. У воды стояла фигура: это была Эммелина.
Глава VII. Шхуна
Они снесли бананы к дому и развесили их на сучке хлебного дерева, после чего Дик развел костер для ужина. После еды он отправился к месту, где привязывал шлюпку, и возвратился с частями сломанного копья.
Эммелина сидела на траве, подрубая кусок полосатой фланели. Другая полоса такой же фланели была надета на ней в виде шарфа. Птица прыгала передней, и ветер шевелил узорчатыми листьями хлебного дерева, трепетавшими вверху шелестом дождевых капель.
– Где ты это достал? – спросила Эммелина, глядя на конец копья, который Дик бросил рядом с ней. чтобы сходить в дом за ножом.
– Там, на берегу, – ответил он, садясь и начиная прилаживать один кусок к другому.
Эммелина глядела на них, мысленно воссоздавая из них одно целое. Не нравилась ей эта вещь: такая острая и дикая с виду и окрашенная чем-то темным.
– Там, видно, были люди на том конце, – добавил Дик, критически разглядывая свой труд. На песке лежало вот это, и весь песок был разворочен.
– Какие люди, Дик?
– Не знаю. Я поднялся на холм и видел, как уходили их лодки, – далеко-далеко.
– Дик, – продолжала Эммелина, – помнишь тот шум вчера? Я опять слыхала его ночью, перед тем как зашла луна.
– Это они и были – сказал Дик.
– А что это за люди?
– Не знаю.
– Это было ночью, перед тем как зашла луна: все стучало и стучало в деревьях; я думала, что это во сне, но потом поняла, что нет. Попробовала растолкать тебя, по ты слишком крепко спал; потом луна закатилась, но шум продолжался. Как они издавали этот шум?
– Не знаю, – отвечал Дик, – но то были они, и оставили вот это на песке, и песок был весь разворочен, и я видал их лодки с холма, далеко-далеко.
– Мне казалось, что я также слышу голоса, – сказала Эммелина, – но я не была уверена.
Она впала в задумчивость, глядя как он скрепляет обе части зловещего оружия вместе, связывает их полосой той рыжеватой оболочки, которой бывают окутаны стволы кокосовых пальм. Соединив их необычайно ловко и быстро, он взялся за острие вблизи от конца и воткнул несколько раз в песок, после чего отполировал обрывком фланели.
Все это доставляло ему острое наслаждение. Копьё не годилось для багра, так как на нем не было зазубрины; как оружие, оно было для него бесполезно, ибо на острове не с кем было сражаться: все же это было оружие. и этого было достаточно.
Кончив возиться с копьём, он встал, сходил в дом за багром и отправился к шлюпке, зовя с собой Эммелину. Они переправились на риф, где он мигом разделся и принялся колесить по берегу, с копьём в одной руке и багром в другой.
Эммелина уселась у маленького прудка, дно которого было наполнено разветвлениями коралла, и, глядя в глубину, призадумалась, как задумываются перед горящим камином. Она просидела так довольно долго, когда Дик внезапно вскрикнул. Она вскочила на ноги и обернулась в ту сторону, куда он указывал рукой. Там она увидала поразительное зрелище.
К востоку, огибая изгиб рифа, и едва ли в четверти мили от него, приближалась большая шхуна, и как была она хороша, плывя на всех парусах, с клубящейся у носа, подобной пышному белому перу, пеной!
Дик, с копьём в руке, стоял, пристально глядя на нее; он уронил багор и стоял неподвижно, как изваяние. Эммелина подбежала к нему и встала рядом. Ни один из них не произнес ни слова, когда судно приблизилось.
Оно было теперь так близко, что можно было рассмотреть все подробности, начиная с верхушки грот-мачты, всей пронизанной солнечным светом, и белой, как крыло чайки, и кончал перилами шкафута. На носу теснилась толпа людей, разглядывая остров и фигуры на рифе. Бронзовые от солнца и морского ветра лица, развевающиеся волосы Эммелины, сверкающее острие копья в руке Дика, – они выглядели идеальной парой дикарей, если смотреть с палубы шхуны.
– Они уходят, – проговорила Эммелина с долгим вздохом облегчения.
Дик не отвечал; с минуту он еще простоял, не говоря ни слова, потом, убедившись, что корабль отдаляется, начал как безумный метаться взад и вперед по берегу, с криком махая руками, как бы призывая его возвратиться.
Мгновение спустя, с ветром донесся слабый клик; подняли флаг и спустили его, словно в насмешку, после чего судно продолжало путь.
Дело в том, что капитан одну минуту готов был причалить, не будучи уверен, кто такие люди на рифе, – дикари ли или жертвы кораблекрушения. Копьё в руке Дика решил вопрос в пользу предположения, что это были дикари.
Глава
