Ирэна Синьоре. Прощай. Я провожу. Разреши.
До Шереметьева молчали. Остановив машину на стоянке, он сказал, глядя перед собой:
— Ну все. Мне еще надо заплатить за паркинг. Устраивайся в Северной Каролине, городок Раллей, или Дюрам, или Чеппел-Хилл, там делают табак и многое, многое другое, для чего твои знания и твои способности сгодятся. Не пропадешь. И не поминай лихом.
Она вышла на тротуар. Перегнувшись, он взял с заднего сиденья ее сумку.
— Я постараюсь позвонить до твоего отъезда. Но… что бы ни случилось, — ты уезжай! Слышишь!
Он не позвонил.
Таможенник долго вертел куклу. Потом положил на длинный прилавок.
— Это останется здесь, как прикладное искусство. Но по возвращении мы вернем вам ее.
— Естественно, — ответила любимым словечком Кольчеца и с тем же шипящим высокомерием.
* * *
Жара не майская — июльская жара.
Сейчас бы на веранде, с газетой, а вечером скользить в лодочке по перламутровым водам залива. Лучшие часы в белые ночи — на глади Маркизовой Лужи. Сквозь дымку проступают вдалеке форты Кронштадта. «Константин» и еще какой-то. Судаки клюют как полоумные. Можно прокормиться несколько дней одним вечерним уловом. По нынешним временам — большое подспорье. Придется отложить до субботы — никуда не денешься, ты человек служивый. Как это она сказала когда-то.
«Тебе за это деньги платят» — вот сука, пожила бы ты на эти деньги, одна твоя кожаночка на всю мою годовую зарплату потянет. Неужели за трах платят такие башли?
После того как Татьяна ширанулась в ванной, с ней можно было делать все, что угодно. И он делал. Но это уже было не так сладко. Какой интерес ворочать нахлобученную бабу, ставя ее в разнообразные позиции? Никакого. На любителя. На Почасовика, например. Бедный, бедный Почасовичок. Как он там обходится? Небось дрочит каждую ночь на чью-нибудь фотографию. Вспомнился чей-то смешной рассказ. Как в казарме вывесили портреты членов Политбюро и солдаты дружно стали дрочить на Фурцеву. Однако… Через десять минут прибудет замначальника УУР ГУВД, а с ним эксперт угрозыска УВД горисполкома и следователь следственного управления. Бедолаги. Говорят, что нагрузка у них раз в пятьдесят больше нашей, а зарплата по нынешним временам нищенская.
Герман Васильевич вспомнил, как сегодня за завтраком жена отрезала мальчишкам на бутерброды в школу восемь полупрозрачных кружков колбасы. Коммерческой, по сто шестьдесят восемь. В последнем заказе выдали банку сгущенки, пачку сероватой трухи под названием «чай», банку лосося и коробку вафель, щедро начиненных сахарином. Мальчишки взвыли от счастья, увидев вафли, и умяли за день, таская тайком из буфета. А у этой суки в холодильнике икорка, балычок, сервелат финский, головка сыра. В Елисеевском такое потянет на четыреста.
Суку, конечно, и пожалеть можно. Ребенок родился с дефектом — без кисти правой ручки. Она его, конечно, сбагрила мамаше, и он с бабулей, пока она промышляет, сидит на хуторе, где-то в глуши.
Пока Танюша ловила кайф, он, хоть и бегло, квартирку досмотрел. Обнаружил двести баксов и пять тысяч финских марок в ящике письменного стола, любовные записочки ссмилетней давности, то есть трахаться начала в пятнадцать, и флакончик эфедрона. Девяносто пять миллилитров по справке экспертизы. Валюту и записочки оставил, конечно, а вот эфедрон прихватил. Вещдок.
Папаша помер в семьдесят восьмом, мамаша — инвалид, подрабатывает машинописными работами. С мамашей надо бы повидаться, только вот когда? Не переть же на хутор? Все равно придется, такие вот, выросшие в войну, нахлебавшиеся горя, они закон почитают. И как бы ни любила доченьку, именно желая ее спасти, все скажет. Путь к спасению, по разумению таких вот советских тружениц, лежит только через правду, «одну правду и только правду». Своеобразное помрачение ума: ни ГУЛАГ, ни собственное бесправие не переубедили их в обратном. Знает наверняка немного, но кое-что знает. Например, с кем был Алексей на хуторе перед гибелью и куда девался этот человечек? А вдруг она в городе? Почему не попробовать, пока дочурка и кто-то еще не провели разъяснительную работу. Цена этой работе — грош, но все же, все же…
Кстати, проверим, что наша красавица. Он набрал номер квартиры в Озерках — без ответа. Позвонил в бухгалтерию кооператива — тоже молчание. Нормально. Теперь нужен телефон и адрес мамаши. Выборгский район. Воспользуемся достижениями цивилизации. Живет в кооперативном доме, улица известна, возраст примерно тоже, фамилия, что еще… название хутора — Труты, две дочери, пятнадцати и двадцати двух лет, пятнадцатилетняя сейчас в Финляндии, «гостит у друзей».
Татьяна бормотала: «Огромное солнце, ярко-зеленое, а небо оранжевое, кругом цветы, они переливаются, словно мыльные пузыри. Огромные мыльные пузыри!» Потом она отключилась. Это, значит, эфедрончик работал так.
Вот тогда Герман Васильевич и произвел досмотр. К сожалению, обстановка для этого серьезного дела была нервозной. Раза три звонил телефон, а потом позвонили в дверь. Три длинных, два коротких. Герман Васильевич замер. Он как раз разбирался с письменным столом. Снова три длинных, два коротких. Визитер не уходил. Ну да — в окнах свет! Танюша лежала бледная, запрокинув голову. Она путешествовала и звонков не слышала.
Герман Васильевич предусмотрительно вставил в замок ключ. Это могло обернуться и хорошо и худо.
«Если «по делу», то, зная род ее занятий, отвалят. Если кто-то из близких — поднимет шум». Тихо закрылась дверь лифта, но гула мотора не последовало. Значит, проверка. А раз проверка, то визит «по делу». Самое время звякнуть своим, чтоб подкатили. Но телефон в кухне на окне. Можно подползти. Поздно. Загудел мотор. Выключить свет — посмотреть в окно. Нельзя. С улицы, вполне возможно, наблюдают за окнами. Значит, считай, лажанулся. Правда, есть шанс.
Он быстро оделся, тихонько открыл дверь, одним скачком наверх. Лифт гудел, но остановился этажом ниже. Кто-то пришел домой. Тишина.
Но Герман Васильевич верил в свою звезду. Значит, не пробил еще час. Тот единственный, вроде выборгского, когда на границе приказал сорвать пломбы Московской таможни с задних дверей фургончика «фольксваген». В дважды проверенном салоне фургончика готовы были уплыть навсегда иконы семнадцатого и восемнадцатого веков. А ведь оказался в Выборге по своей коронке — валюте. Что насторожило в декларации водителя? Слишком большая сумма в дэ-марках и мало финских и шведских крон. Банкноты ФРГ были старого образца, правда, срок обращения до девяносто третьего. Следовательно, с ним расплатились «лежалыми» банкнотами, поступившими в Москву не раньше года назад, то есть не в банке. А год назад в антикварных лавках Западного Берлина появились уникальные табакерки из коллекции царской фамилии.
Короче. На ровном месте придрался к пломбам. Водитель был в ярости.
