одно дело читать и рисовать, а другое — своими глазами увидеть такую красоту. Как посмотришь да подумаешь, что не одну сотню, а может быть и не одну тысячу лет росли эти сосульки, так жутко становится и радостно от того, что ты первый увидел эту красоту. Тут был целый лес этих столбов, один совсем белые, другие с розовым оттенком, третьи с желтым...
Мы бы, наверно, не один час простояли здесь, любуясь каменными сосульками, но Хамит вспомнил про батарейки.
— Гаси свет,— сказал он.
— Сам гаси,— ответил я, но тут же вспомнил, что решил не спорить с Хамитом, и погасил свой фонарик.
— Ну, пошли,— сказал Хамит,— не век же нам тут стоять.
И мы пошли дальше, изредка посвечивая фонариками, чтобы выбрать дорогу в этом сталактитовом лесу.
Мы опять замолчали, и мне в голову опять полезли разные мысли.
Снова Фаузия вспомнилась... Мы сидим в классе, дядя Кадыр рассказывает нам про известковые образования в пещерах. Он объясняет, как образуются сталактиты и сталагмиты, а Фаузия вдруг, ни с того ни с сего, начала петь:
— Сталактиты, сталактиты,
Тра-та-та.
Сталагмиты, сталагмиты,
Тра-та-та…
— Ты что это, Фаузия? — удивился дядя Кадыр.
— А это чтобы лучше запомнить!
— Ну, ну, запоминай,— улыбнулся дядя Кадыр.
И вот всегда так. Другому бы влетело, а ей все сходит. И тут сошло, конечно.
А потом дома, за обедом, я вдруг тоже запел:
— Сталактиты, сталактиты,
Тра-та-та,
Сталагмиты, сталагмиты,
Тра-та-та.
Ну, мне досталось, конечно. И от мамы, и от Фариды.
— Ты что это песни петь за столом вздумал? — спросила сестра.
— А это чтобы лучше запомнить,
— Не болтай глупости! Так не запоминают, а зубрят. Замолчи и ешь…
Я вспомнил эту историю и как живых увидел и Фариду, и маму, и папу. Вот мы сидим за столом. Вот мама ставит на стол горячую кастрюлю...
И тут я почувствовал, что не могу больше терпеть, хочу есть. Вот теперь я понял, что пришел тот час, когда можно умереть от голода.
А Хамит опять как будто прочитал мои мысли:
— Вот, выберемся отсюда, найдем местечко посуше и будем хлеб есть. По-моему, пора?
— Пора, пора, давно пopa! — закричал я и прибавил шагу.
Наконец выбрались мы из этого холодного белого леса и зашагали опять по мрачному темному коридору. Выбрали место поудобнее и уселись рядом.
Я держал фонарик. Хамил вынул хлеб, развернул, прикинул глазом и разломил хлеб на два куска. Газету сложил и сунул в карман.
Куски хлеба были ровные, но мне то один, то другой казался больше.
— Отвернись,— сказал Хамит.
Я отвернулся.
— Кому? — спросил он.
Я подумал немножко и сказал:
— Тебе.
— Значит, этот тебе. На,— Хамит протянул мне кусок.
Я схватил хлеб и стал быстро жевать.
Какой только хлеб не приходилось мне есть! И черный, и белый, и сдобный, и сладкий... С чем только я не ел его! И с медом, и с мясом, и с картошкой, и с яблоками... Но этот, конечно, был самый вкусный хлеб за всю мою жизнь. Его можно было и не жевать, он сам проскакивал в желудок.
Но я старался подольше жевать хлеб, так вкуснее получалось. Каждый кусочек я сначала просто сосал, потом жевал как можно дольше и наконец проглатывал.
Но как я ни тянул, все равно пришлось проглотить и последнюю крошечку. Хлеб кончился, а во рту остался только его необыкновенный вкус.
Потом мы погасили фонарики, легли, прижавшись спинами друг к другу, и заснули. Не знаю, как Хамит, а я на этот раз заснул сразу и никаких снов не видел.
5.
Я проснулся от холода. Особенно холодно было спине. Пошарил руками в темноте и понял, что Хамита рядом нет. «Наверное,— подумал я,— во сне он откатился в сторону».
Я зажег фонарик, посветил кругом — нет Хамита. И тогда мне стало страшно. Я решил, что Хамит проснулся раньше, пошел искать дорогу и заблудился. Или провалился в яму. А я тут остался один и теперь-го обязательно пропаду.
— Хамит! — закричал я изо всей силы.
Голос мой прокатился по подземелью, и вдруг где-то посыпались камни. Может быть их мой голос потревожил? Такое, я читал, бывает в горах.
Камни сыпались где-то вдалеке. Грохот, похожий на тихий гром, умолк не сразу. Потом запахло пылью. От пыли защекотало в носу. Я чихнул, потом еще раз чихнул и закричал еще громче:
— Хамит, Хамит!
Никто не ответил мне. Я заплакал.
И вдруг прямо надо мной раздался голос Хамита;
— Шаукат, Шаукат, что с тобой? Успокойся. Ты что, с ума сошел? — Хамит хлопнул меня по спине ладонью.
Только тогда я пришел в себя. Все еще глотая слезы, я сказал с обидой;
— Бросил меня, а теперь еще и дерешься.
— А зачем ты орешь, как ишак? Ничего кроме своею прекрасною голоса слышать не хочешь. Я тебя звал, звал. Да вот, пришлось возвращаться. Ну, пошли.
— Куда?
— Вперед. Там я нашел проход.
Мы прошли совсем немного по узкому коридору и увидели, что проход, который нашел Хамит, завален грудой камней. Над нею еще стояла пыль. Камни наглухо закрыли проход.
— Что же теперь делать? А, Хамит? — спросил я.
— Придется разбирать этот завал,— ответил он и направил кверху лучик фонарика.— Только бы опять камни не посыпались.
— Да разве мы справимся? У нас даже лопаты нет.
— А не справимся, значит здесь и останемся. Надо справиться.
— А если назад пойти?
— Хочешь, иди,— сказал Хамит, подумав, и принялся разгребать камни и глину.
Потом он обернулся ко мне и проворчал сердито:
— Ну, что стоишь, как барин? Давай, помогай. А не хочешь, топай назад. Я держать не буду.
— Это же все равно что иглой колодец рыть,— сказал я,— мы тут целый год прокопаемся.
— А не разгребем — навек останемся,— ответил Хамит и снова принялся копать.
Пришлось и мне взяться за дело. Сначала я не больно охотно ворочал камни, но потом вошел во вкус, и дело пошло веселее. Я уже и забыл, что совсем недавно дрожал от холода. Работа разогрела меня, да так, что рубашка стала влажной, и на лбу выступил пот. А во рту зато пересохло от пыли. Хотелось пить.
