ногами огнями, которые теперь, по окончании воздушного налета, рвались в небо…
Но в этот самый момент докторский ординарец, словно вознамерившись поиронизировать, сипло произнес имя:
– Бедный Ноль-девять Морган!
После чего на белой бумаге у себя под носом Титженс увидел тоненькую, дрожащую красно-багровую пелену, а затем липкую поверхность алой вязкой краски, которая не застыла на месте, а двигалась! То был давно знакомый ему результат воздействия на сетчатку сильной усталости. Но Титженс возмутился из-за собственной слабости и тут же сказал себе, что яркое зрелище багровой крови несчастного Ноль-девять Моргана сетчатка подсунула ему после того, как при нем произнесли имя бедолаги! Он с мрачной иронией стал наблюдать за этим феноменом, блекшим прямо на глазах и смещавшимся в правый верхний угол страницы, приобретая зеленоватый окрас.
А потом Титженс спросил себя, можно ли считать его ответственным за смерть парня. Мог ли он, сообразуясь со своим внутренним устройством, себя в этом обвинить? Это была бы нелепица. Конец света! Конец света, причем самый что ни на есть абсурдный… Однако тем вечером этот никчемный осел Левин счел себя вправе влезть в отношения между ним, Титженсом из Гроуби, и его женой. Вот это и был настоящий конец света во всей своей абсурдности! Подобное выглядело столь же невообразимо, как и предположение, что офицер несет ответственность за смерть человека… Но сама мысль в голову капитану, конечно же, пришла. Как вообще он мог нести ответственность за чью-то смерть? По сути – в буквальном смысле – действительно мог. Это всецело зависело от его решения, отпускать солдата домой или нет. Жизнь и смерть Моргана оказались в его руках. Но ведь он все сделал правильно, как полагалось. Написал в полицию его городка, которая посоветовала никакой отпуск парню не давать… Какой нравственный поступок со стороны органов охраны правопорядка! Они умоляли никуда не отпускать Моргана, потому как и в постели, и в прачечной его сменил профессиональный боксер… Какое поразительное проявление здравомыслия… Скорее всего, им попросту не хотелось ввязываться в конфликт с рыжим Эвансом из замка Кох…
На миг Титженсу привиделись глаза Ноль-девять Моргана, взиравшие на него с удивлением – как в тот момент, когда Титженс отказался его отпустить! Нет, капитан действительно их увидел!.. Ноль-девять Морган смотрел удивленно. Без всякой обиды, но недоверчиво. С таким видом можно взирать на Господа, сделавшись совсем маленьким у Его трона, на котором Он, возвышаясь над тобой на десять футов, выносит очередной непостижимый приговор! Бог дал отпуск, Бог и взял… В том, чтобы быть Богом-Титженсом, ничего благословенного, вероятно, нет, хотя это и очень странно…
Когда Кристофер в своих мыслях представил живым человека, который сейчас уже был мертв, его накрыла безбрежная чернота. «Как же я устал…» – сказал он себе. Но никакого стыда в душе совсем не испытывал… Такая же чернота поглощает человека, когда он думает о себе как о покойнике… И произойти это может в любой момент – на ярком солнце, в серых сумерках, рассветных или закатных, в клубе-столовой, на параде… такое случается от мысли об одном человеке либо о половине батальона, который на твоих глазах прячется в укрытии, и носы его солдат кажутся тебе маленькими пипочками… или не прячется, и тогда они лежат лицами вниз, наполовину засыпанные землей. А еще от мысли о покойнике, которого ты в глаза не видел мертвым… Просто внезапно гаснет свет… На сей раз это случилось из-за довольно грязного парня, не самого усердного, далеко не симпатичного и наверняка замышлявшего дезертирство… Но умереть самому… Самому… Самому превратиться в труп. Чтобы с этим миром тебя связывал единственно идентификационный жетон на черном шнурке…
В царящем снаружи мраке слышались стремительные, ритмичные шаги многотысячной толпы, будто состоявшей из призраков. Толпы, выстроенной в колонну по четыре и необратимо двигавшейся вперед, в своем порыве повинуясь всепоглощающей, направляющей воле человечества. Стены дежурки были настолько тонки, что все это неисчислимое войско, казалось, набилось внутрь.
Прямо у головы Титженса раздался сонный голос:
– Сержант-майор, ради всего святого, остановите их… я этого сделать не могу… слишком перебрал…
Несколько мгновений все это не оказывало на мозг Титженса никакого воздействия. Мимо проходили люди. В лагере раздавались крики. Но не приказы – войско просто двигалось маршем. С криками!
– Гнусный Питкинс! – произнесли уста Титженса, поскольку мысли его все еще оставались с убитым. – Да я его за такое разжалую!
Перед взором Кристофера возник небольшого росточка субалтерн-офицер, на одном глазу у которого никогда не поднималось веко.
От этого видения капитан проснулся. Питкинсом звали младшего офицера, которого он снарядил доставить пополнение на станцию, а потом препроводить в Байель вместе с дрянным старшим офицером, то и дело прикладывавшимся к бутылке.
– Пополнение возвращается… – донесся с другой кровати голос МакКекни.
– Боже правый! – воскликнул Титженс.
– Бога ради, – обратился МакКекни к ординарцу, – сходи и посмотри, что там. И пулей обратно…
Бронзовое сияние дежурки зигзагом прорезал невыносимый образ передовой, изголодавшейся в свете луны, и огромных серых толп, напирающих на немногочисленное коричневое войско, сея повсюду смерть. И на двух офицеров, лежавших в этой хибаре, положив головы на локти, на их тело и душу вновь тяжким бременем опустилась невыносимая тоска, которую в те времена испытывал каждый при мысли о том, что все эти миллионы превратились в игрушечных муравьев в руках тех, кто окопался в нескончаемых коридорах власти под куполами и шпилями, воздвигнутыми в самом средоточии Британского сообщества. Они слушали, раскрыв от изумления рты. Их внимание вознаграждалось единственно протяжным, многоголосым гулом растянувшегося на большое расстояние строя, только что получившего команду: «Вольно!».
– Нет, этот парень не вернется… – сказал Титженс. – Такого еще в жизни не было, чтобы он выполнил задание и возвратился… – С этими словами он неуклюже опустил ногу с походной кровати на пол и добавил: – Господи, да через какую-то неделю здесь повсюду будут немцы!
А про себя подумал: «Если там, в Уайтхолле, нас таким вот образом предают, то у этого парня, Левина, нет ни малейшего права лезть в мои семейные дела. Жертвовать собственными чувствами ради блага общества вполне нормально. Но только если оно, это общество, не предает тебя на самом верху. И если его шансы не дотягивают до одного из десяти миллионов…»
В этом вторжении Левина в его личную жизнь Титженс усматривал попытки навести справки, предпринятые генералом… Оно доставило ему огромную боль, напомнив медицинское освидетельствование, когда тебя раздевают догола, только с соблюдением всех приличий. Старина Кэмпион желал убедиться, что картина семейных неурядиц его офицера не подорвала моральный дух низших
