Остановились они лишь в огромном зале, утонувшем в купели мягкого лунного света, сквозь который крались ниточки фиолетового тумана. Здесь были зажжены аметистово-золотые лампады и какие-то аналоги современных фонарей, вот только светившиеся так же, как многочисленные ночные грибы в вековечном лесу. Грецион, в своем репертуаре, обратил внимание на огромную белокаменную статую пернатого змея в конце зала — это не понравилось профессору в разы больше, чем все предыдущее архитектурные изыскания.
Но, собственно, это все вещи описательные, а вот вещи действенные куда интереснее — потому что резко хлопнувший в ладоши барон, словно сотрясший землю, заставил вздрогнуть даже Бальмедару.
— Еда! — проревел он как очень голодный, но относительно обученный манерам медведь. — Мой желудок уже начал сам себя есть!
Какой-нибудь серьезный дядька-ученый заметил бы, что при таком раскладе, учитывая размеры Брамбеуса и его желудка, от барона давно бы остались рожки да ножки, да и то, не факт, что остались бы.
Грецион и Федор Семеныч, не обладавшие столь молниеносной реакцией на еду в радиусе нескольких метров, отвели взгляд от храмового великолепия и увидели огромный каменные стол, накрытый всем, чем только можно: фруктами, кубками и сосудами с напитками, зеленью и даже мясом — последнему пункту барон, похоже, радовался больше всего остального.
— Да, вы верно подметили, барон. Прошу к столу, — женщина жестом пригласила гостей.
— А мы не помешаем… им? — уточнил Брамбеус, кивая в сторону четырех сидящих человек в таких же головных уборах и костяных украшениях, как у Бальмедары.
— Они здесь исключительно ради вас.
— Да нас еще и встречают с такими почестями! Эх, жалко старый алхимик куда-то попал, ну да ладно, сам виноват, что пропустит самое вкусное.
— А ведь на этом столе сейчас могли есть нас, — шепотом пошутил Федор Семеныч, известный любитель черного юмора разного уровня жестокости — говорят, что студенты даже сделали сборник с его самыми тяжеловесными шутками, назвав «Чернее черного».
Грецион промолчал.
Зато Бальмедара услышала, легонько рассмеялась и пошутила в ответ:
— Если бы мы хотели, то уже бы съели вас. Но, увы, для украшений и одежды мы используем лишь кости ящериц.
— А для мяса за столом? — нахмурился Аполлонский.
— Такие вещи лучше спрашивать после еды, — подмигнул Грецион.
Троица уселась, поздоровалось с остальными четырьмя лемурийцами — все они были мужчинами — и приступила к трапезе, насев на еду так, что искры летели. В случае барона — почти буквально.
Грецион же очень медленно жевал какой-то фрукт, похожий на смесь манго и питахайи, продолжая молчать — профессор думал, раскручивая в голове все возможные винтики. Аполлонский уж распереживался, зная о разговорчивости своего друга, тем более в таких ситуациях, но как раз в этот момент Грецион посмотрел на Бальмедару и спросил:
— Этот пернатый змей, — он указал рукой в сторону статуи. — Это ваш бог?
— Мы отказались от религии, профессор, заменив ее на Духовный Путь, — раздался старческий голос, прямо-таки наэлектризовавший воздух — борода профессора даже слегка встала дыбом, а это зрелище уж точно не для слабонервных.
Пятеро лемурицев встали и отвесили поклон до того, как Грецион успел разглядеть, кто ответил на его вопрос — но в голове, по традиции, уже нарисовалась картинка. Профессор представил старца в здоровенной митре, обвешанного кучей золотых, костяных и аметистовых крашений, с посохом в форме змеи в руках — волне себе тянуло на одну из иллюстраций Аполлонского.
Ожидание не оправдалось — что неудивительно. К столу мерно вышагивал лысый старик в простенькой белой робе, да к тому же — с черными кругами-татуировками вокруг глаз.
— Да это же Ганди, настоящий Ганди… — опешил Федор Семеныч.
— Нет, — поправила Бальмедара, выпрямившись. — Это наш правитель, магус[11], Визирь Духовного Пути, Заххак…
Грецион обратил внимание, что женщина пытается не смотреть на новоявленного. Непохоже было, что делала она это из трепета или невероятного уважения — так отводят взгляд, когда очень сильно стыдятся чего-то, ну, например, разбитой вазы, хотя мама многократно просила даже на сантиметр не приближаться к ней.
— Спасибо, Бальмедара, — сказал Заххак, и слова его вновь сотрясли пространство колючими и обжигающими искрами, словно дыхание огненного факира. — А что же до религии… да, мы отказались от наших пятерых богов в пользу Духовного Пути, профессор. А бывшие маги стали Гласами Духовного Пути.
Магус обвел рукой пятерых сидящих за столом лемурийцев и продолжил:
— В отличие от дураков-Атлантов мы понимали, что человек не станет совершенным, не займет место божества, но оставлять это место пустым тоже не получится — нужна хоть какая-то опора, за которую мы будем хвататься в минуты морального сомнения, в часы отчаяния… Для этого и нужен Духовный Путь, профессор — это всегда освещенная ярким огнем дорога, которая не дает людям сойти с того, что до́лжно и шагать не туда.
Каждое слово, произносимое Заххаком, отзывалось в голове ударом кувалды, оставляя в сознании вмятины — но они не причиняли адскую боль, как при десятиминутном прослушивании самого отборного мата на высоких тонах, а лишь какое-то время зудили.
— А зачем тогда эта статуя? — уточнил Грецион. У него всегда был пунктик насчет религии в голове, будь то постулат о могуществе четырех стихий, пантеон из пятисот с хвостом богов или вера в единую сущность, связующую все бытие своим эфемерным клеем. Как видел Психовский, проблема всех мировых религий, которые людей по идее должны объединять, состояла в том, что паломники постоянно смотрят на один и тот же банан, но кто-то говорит, что это яблоко, а кто-то — что ананас. А сказать, что это просто фрукт, без лишних уточнений, никто не удосуживается. Или те же паломники, но в другой ситуации, глядят на огромную скалу с разных сторон, и ее поросшие деревьями склоны что-то им напоминают: кому-то — здоровенный нос, кому-то — грозный лик, кому-то — пораженную параличом кошку. Но сойтись на том, что это просто гора, а остальное дорисовывает воображение, никто даже не думает. Шизофрения в чистом виде, не иначе.
— Это лик… — заговорил один из лемуирйцев, но Заххак перебил его.
— Да, абсолютно верно — лик Змееносца, знака, хранящего нас от разрозненности реальностей. Согласитесь, что такой подарок достоин статуи… во имя себя.
— И все это нам вы рассказываете, — поинтересовался барон, который воспринимал многие фильмы уж слишком близко к сердцу, — потому что собираетесь от нас избавиться, да?
