– В эту ночь среди нас празднует смертная, – объявил он. – Да что говорить, мало кто мог не заметить живую красоту…
Смарагдель слегка подтолкнул Нивью, чтоб она вышла вперёд него. Нечистецы засвистели и загикали.
– Так пусть Нивья Телёрх станет на эту ночь нашей княгиней! Любите и чествуйте смертную красавицу!
Смарагдель опустил руки, давая волю своим подданным, и поляна снова всполошилась. Лесовой взял Нивью под руку и повёл к столам. Тут же к ним подскочили четверо лешачат, несущих огромную общую чашу со хмельным мёдом. По краям чаши висели черпаки для питья.
– Тебе нужно больше угощаться. Пей.
Смарагдель черпнул мёда и поднёс к губам Нивьи. Напиток дивно пах летом и дурманной радостью, а на вкус оказался так пряно-сладок, что следующую порцию Нивья уже зачерпнула сама, под одобрительный гул лешачат. Ей показалось, что у одного из нечистецей изгиб рта был в точности, как у Радора, но лешачонок улыбнулся, обнажив острые зеленоватые губы, и от сходства не осталось ни следа.
Нивье захотелось забыться. На неё разом навалилась усталость: целый день бродить по чаще, искать и волноваться, найти и тут же упустить… Грудь жгло горечью и досадой, ощущением невосполнимой потери, и раз лесовой пригласил её на праздник, она решила, что сполна использует эту возможность, чтобы искупить свои страдания. Пусть Радора невозможно вернуть, но скорбью ничем не поможешь.
Тепло разлилось по телу, от мёда во рту стало сладко и пряно. Нивья утёрла губы ладонью и улыбнулась Смарагделю.
– Давай же плясать, пока не наступит утро.
Лесовой провёл рукой над её волосами. Венок на голову Нивьи вытянулся вверх, вздымаясь надо лбом княжеской короной.
– Ты очень красива, – шепнул Смарагдель, пропуская между пальцами рыжую прядь.
Нивью закружило хороводом, захлестнуло пьяным весельем, одурманило музыкой. Она плясала в объятиях Смарагделя, переходила в руки лешачат, танцевала среди русалок, но неизменно возвращалась к лесному князю. В свете костров его зелёная кожа обретала почти привычный человеческий цвет, глаза мерцали ярче звёзд, и его чары заставляли Нивью чувствовать себя легко и радостно, так, словно не было целого дня, проведённого в истовых поисках.
Смарагдель шептал ей горячие и волнующие слова, лешачата восторгались её красотой и мягкостью кожи, русалки бесстыдно клали руки ей на талию, поясницу и ниже, касались пальцами её кожи как бы невзначай, а мёд, вино и ягоды оставляли на губах жгуче-сладкое тепло, и Нивья вновь ощущала себя в центре внимания, купалась в восторженных взглядах и льстивых речах. Княгиня праздника – воистину княгиня. Лесная, Великолесская, живая среди детей Серебряной Матери на праздновании пробуждения Золотого Отца.
Музыка и выпивка распаляли, кровь горячее бежала по жилам, и Нивья плясала безудержно, хохотала громко, позабыв всё на свете. Ей было мало. Мало света, мало хмеля, мало сладости, мало веселья, мало прикосновений… Она крепче прижималась к худым телам лешачат, сама смелее касалась русалок и задыхалась от жара, когда нечистецы отвечали ей, когда ласкали её кожу под невесомым платьем.
Нивья сама не заметила, когда танцы стали более пылкими, прикосновения – частыми, а её губы то и дело льнули к чужим – прохладным, нелюдским. Поцелуи с нечистецами совсем не походили на поцелуи Радора, но о своём женихе Нивья не вспоминала – с удивительной лёгкостью оставила его где-то позади, а может, это её разум закрылся, прогоняя страшные мысли о женихе, обратившимся в нечистеца прямо на её руках?
Ночь завладела ею, заворожила и закрутила, подстелила под спину мягкий мох, а над головой рассыпала яркие звёзды. Две русалки и лешачонок с оленьими рогами лежали рядом, сжимали бёдра Нивьи, гладили шею и грудь, платье сбилось, обнажило ноги, а дыхание срывалось с губ короткими вздохами. В нос били тягучие лесные запахи, мшистые, землистые, дикие, а откуда-то тянуло ландышами. Нивья потянулась к одной из русалок, запустила пальцы в длинные светлые волосы, приближая к себе красивое бледное лицо. Остальные нечистецы, отплясывающие на празднике, тоже разделились на пары, тройки и группы побольше, чтобы предаваться утехам и выпустить из крови хмельной пар. К музыке добавились смех и стоны.
Русалка крепко целовала Нивью, и Нивья так увлеклась, что не заметила, как исчезли лешак и вторая дева. Оторвавшись на миг, она увидела Смарагделя, который присел рядом на мох. Русалка, заметив лесного князя, встрепенулась и отскочила в сторону.
– Я ведь обещал тебя одарить, – произнёс лесовой.
Он наклонился к Нивье, и точёное лицо сменилось лицом Радора.
– Радор, – восторженно выдохнула Нивья. Её сердце радостно забилось: вот же он, живой и красивый, не лешачонок вовсе! И ничто не откликнулось в груди, не звякнуло колокольчиком в мыслях, не шепнуло, что вместо Радора перед ней – нечистецкий морок. – Радор, иди же ко мне!
Она обвила шею любимого руками и одарила его поцелуем. Радор прильнул к её шее, осыпал поцелуями ключицы и грудь, сжал талию широкими ладонями. Нивья льнула к нему, прижималась к его крепкому телу, и целовала, целовала неутомимо, не давая перевести дух. Морок окутал туманом разум, смешал все чувства, не оставил ни единой связной мысли. Для Нивьи больше не существовало никого вокруг: только влажный мох под спиной, Радор, да густо-синее небо над головами.
Глаза застилали искры, вспыхивающие не то от наслаждения, не то от крепких нечистецких напитков. Широкие ладони на теле Нивьи сменялись длиннопалыми когтистыми, разгорячённое бородатое лицо Радора – зелёным ликом Смарагделя, и Нивья уже не могла понять, было ли их двое, вернулся ли Радор или это лишь ворожба лесного князя. Не могла, да и не хотела. Она сливалась с лесом, сливалась с ночью, сливалась с собой, зная, что в одном Смарагдель был прав: не Радора она любила, а себя и своё удовольствие. И Нивье не было за это стыдно, как не было и за участие этом праздном нечистецком разврате, за который её в деревне непременно осудили бы и покрыли её имя позором.
– Мы не скажем никому, – шептал ей на ухо Смарагдель, прижимаясь к Нивье жилистым телом. – Никто не узнает, где пропадала Нивья Гарх. Никто не узнает, что она едва-едва не спасла своего жениха. У тебя будет кое-что куда более ценное.
– Что? – спрашивала Нивья, подавляя стон.
– Узнаешь, вернувшись, – отвечал уже Радор, и его лицо менялось с лицом лесового, совсем как менялись старые и молодые личины Господина Дорог.
И Нивья, успокоенная обещанием, вконец забывала обо всём, от чего её предостерегали. Лесной князь не заведёт её в чащу, не закружит и не обратит зеленокожей тощей лесавкой. Она сама вошла в чащу, сама отдалась лесовому и сама отсюда уйдёт. Лес не забирает тех, кто сам предложил себя, кто не побоялся и решился поспорить с тем, что было предначертано Господином Дорог. И если она по своей воле оказалась здесь, то и выберется по своей воле.
Нивье казалось, что ночь длится целую вечность. Она столько раз рассыпалась в золотых искрах и собиралась вновь, столько раз утопала в поцелуях лесового и так долго смотрела в его глаза, становящиеся то почти человеческими, то вновь – огненно-зелёными, что совсем потеряла счёт времени. Костры всё горели, вокруг танцевали, любили, пили и угощались, а ни яства, ни напитки всё не кончались, и дров в кострищах не убавлялось. Луна выплыла из облаков: Серебряная Мать с одобрением взирала на празднество своих детей и знала, что они присмотрят за миром смертных, пока сама она будет нежиться в томном летнем полусне.
