платья, достала с груди материнский подарок — эмалевую иконку на золотой цепочке.
На иконке была изображена богоматерь с младенцем на руках. Младенец растрогал ее, она прижала к губам иконку, и вот, словно молния, пронзили ее память поэтические строки:
Такие дети в ночь под рождество,
Должно быть, снятся женщинам бесплодным!..
Феона выронила из пальцев иконку.
— Ведь это про меня сказано, — поразилась она неожиданной мысли. — Про меня это, про меня! Я бесплодная женщина! Мне бы рожать да нянчить детей, но теперь... Теперь поздно.
Она спрятала иконку и долго стояла у пасмурного утреннего окна, потом надела дошку, сапоги, вышла на улицу.
Небо было завалено серыми тучами, и море было как пепел, Кухтуй, подгоняемый приливом, поворачивал вспять свои воды. Феона остановилась на песчаной косе: ее тень, разрываемая рекой, заметалась по воде. Рядом подпрыгивала на привязи омо-рочка, Феона достала из куста таволжника весло.
Через несколько минут она шла по левому берегу Кухтуя, в Булгино, и только тогда спросила у себя:
«Зачем я здесь? Что мне тут надо? Одной даже опасно в бандитском логове. Впрочем, елагинцев уже нет,— злорадно усмехнулась она. — Меня привела память, я увозила отсюда больного Андрея».
Она пробиралась мимо почерневших товарных складов, покосившихся, пришедших в запустение, мимо дома Ивана Елагина, но у крыльца его остановилась, потом вошла в большую, замусоренную комнату. Охотничьи ружья, расстрелянные патроны, походные ранцы валялись на скамьях, под столом лежала книга. Феона подняла ее: Оноре де Бальзак, «Утраченные иллюзии».
— Так и не успела я прочесть эту книгу. — Феона отряхнула книгу, села на стул, облокотилась о стол, прижалась щекой к ладони.
Накрапывал дождь, лиственницы сквозь его завесу слились в темные пятна, Фео.на закрыла глаза: было больно смотреть на дождь, на деревья. Но тогда против ее воли перед закрытыми глазами появились тени — они были осязаемы, но невесомы, как шары созревших одуванчиков,— тени ее друзей и врагов, своих и чужих, красных и белых.
Появился и сразу исчез ее отец, за ним прошли Каролина Ивановна Буш, Илья Петрович, купец Тюмтюмов, полковник Широкий, братья Сивцовы, промелькнул Василий Козин, торопливо, словно куда-то спеша, прошагал генерал Ракитин...
Феона сжалась,- затаила дыхание. Из темных углов выступили безликие толпы беглецов, и, как в тумане, Феона увидела опаленных огнем, с веревками на шее, исколотых, искалеченных
мужчин и женщин, услыхала их стон: «Аллах-Юнь, Аллах-Юнь...»
— Господи, господи! — Феона перекрестилась и выбежала ТГа улицу,—Это какое-то наваждение, господи! Никогда не забуду Аллах-Юня. Проклятое место!..
Дождь перестал: всюду блистали капли, словно подозрительные птичьи зрачки. Феоне стало не по себе. Появился липкий, ноющий страх, чудилось — кто-то таится за каждым углом, подстерегает под каждым деревом. Феона оказалась перед ярангой старого Элляя.
«Из нее я увозила Андрея. Он лежал у камелька, на оленьей шкуре...»
Неодолимое желание заглянуть в ярангу овладело Феоной. Она приоткрыла дверь, ее обдало запахом плесени. Сердце опять застучало.
«Закрой дверь и уходи, — шепнул внутренний голос. — Уходи, пока не поздно...»
— Эй, кто тут?
Феона вздрогнула: за камельком на оленьей облезлой шкуре полусидел Индирский.
— Это ты? — шепотом спросила - она, и в темном шепоте выплеснулась вся ее ненависть.
— Ты не ошиблась, это я, — тоже шепотом ответил Индирский.
— Как ты здесь оказался?
— Я ранен. Но почему ты смотришь на меня такими глазами? Я виноват перед тобой, но не смотри такими глазами...
Индирский недоуменно посмотрел на свой браунинг, положил на него грязную пятерню.
Напряженно, безмолвно стояла Феона. , '
Индирский не шевелился, но пятерня все крепче захватывала браунинг. И вот, вскинув на Феону наглые, как у Мефистофеля, глаза, он подался вперед и дважды в упор выстрелил.
Столб рыжего огня вырос перед Феоной, но был он где-то далеко, на краю океана, и не пламя это вовсе, а мыс Марекан. И тогда Феона увидала Андрея, стоявшего на обрыве. Она тихо вскрикнула, протянула руки к Андрею, потом прижала их к окровавленной груди и побежала. .
Она бежала-бежала, улыбаясь, смеясь и плача, и в каждом ее движении жила любовь...
Индирский стоял над Феоной, бессмысленно озираясь, не понимая, для чего совершил это убийство. В утомленном мозгу его возникали какие-то дымные мысли, смятенный страх замораживал сердце. «Феона могла выдать меня красным. Я уничтожил опасную улику, теперь она не страшна. Но почему я медлю? Каждую минуту здесь могут появиться красные, надо уходить, в тайгу».
Чья-то тень из раскрытой двери упала на Индирского. Он испуганно обернулся, перед ним стоял Матвейка Паук.
— Ты убил Феону? — удивленно спросил он. — Для чего
ты ее убил? , —
Индирский не ответил, пораженный неожиданным появлением нового свидетеля.
— Я вернулся, чтобы взять патронов и продуктов. Все наши уже ушли, Охотск захвачен красными. Если хочешь, пойдем вместе, вдвоем веселее. А может, ты решил сдаться на милость победителей? Не советую, зряшное дело. Уж кому-кому, а тебе и мне пощады не будет,— говорил Пауі-с, собирая запасы провианта и патроны.
Он поднял тело Феоны, вынес из яранги, положил на тропе.
— Ее увидит первый же человек, попавший в Булгино. Надо бы похоронить, да нет времени. Нет времени, — повторил Паук, разглядывая алебастровое, без кровинки, лицо Феоны.
Индирский и Матвейка Паук шли на север, избегая встреч с охотниками, с оленеводами.
Где-то далеко светилась туманная, но привлекательная жизнь, но что могла она дать Индирскому и Пауку? Лучшие свои годы растратили они на кровавые деяния и распутные удовольствия. Совесть, честь, правда как понятия перестали для них существовать, они ненавидели все и всех, страшились друг друга, но в то же время понимали — им нельзя разойтись.
Вечер был' серый, промозглый, но теплый. От голых тальников несло горечью, прошлогодние листья сиротели в обледеневших лужах, речка дышала черной тоской.
Стайка синичек проскользнула над потоком, осыпала пушистыми шариками одинокую ветлу, из дупла высунулась белочка.
