нам почти не видны. Казалось бы – переехал в другой район города, и ничего особо не изменилось. Но на то нам и дано сознание – чтобы прятаться от главных реалий жизни, от ужаса множественности и неотменимости факторов, решающих и нашу повседневную жизнь, и нашу судьбу.
Особенно интригует опосредованная биохимическая (геохимическая?) связь Homo с территорией и ландшафтом, осуществляемая психоактивными веществами. Ты замечал, что естественные наркотики – почти без исключения растительного происхождения? Флора – самая динамичная, самая рефлектирующая, и оттого едва ли не главная часть ландшафта. Влиятельнее даже, чем вулканы. И ландшафт управляет нами через её, флоры, флюиды и соки.
Растение строит либо, как минимум, надстраивает ландшафт. Животное же, и человек в частности, – это элемент как бы обратный ландшафту: орудие его саморегуляции и, если угодно, поэтапного саморазрушения.
О том, что занимается схожими вещами, мне рассказывал еще и Василий Голованов… Кажется, время животных придет скоро, если не пришло – например, Оксана Тимофеева недавно совсем выпустила вторую книгу философии животных…
Оксана героиня: она, как Уэльбек выражается, «расширяет пространство борьбы». Зоософические символы были важны для философов всегда. Для греков сам Человек раскрывался как животное, с видовым уточнением «политическое». Законодателем новой ретро-моды выступил, с одной стороны, Деррида – в последние годы заговорив об «обширной зоопоэтике» у Кафки и вообще о «животном дискурсе». А с другой стороны, Агамбен с его анацефалом и «антропологической машиной», отслаивающей человека от животного. (Давняя, 1940-х годов ещё, зоосемиотика Якоба фон Искюля, которой позже касался и Эко – о другом: животное в его осмыслении не человеком, а другим животным.)
Мы ещё при жизни Деррида публично отвергли «зоопоэтику» как некую тавтологию и паллиатив: какой смысл исследовать образы животных, если этим давно занимаются литературо– и искусствоведение?.. Отказ заявлен на старте дискуссионного цикла Крымского клуба «Зоософия» (выбор остановился на забытом нововведении Лоренца Окена): круглый стол «Грызуны в литературе» в Институте проблем экологии и эволюции РАН, ноябрь 2000. Мы всеми фибрами ощущали острую актуальность этих самых образов. Но было неясно: в чём эта актуальность?
Происходил, и по-прежнему продолжается, взрывной рост значимости для человечества не самой фауны, не зоологических субъектов/объектов, – имеет место скорее их девальвация, – и даже не столько их образов в культуре. Растёт важность и значение для нас тех смыслов, которые мы вкладываем в эти образы, и которые часто резко контрастируют со свойствами реальных зверей. В России и в Европе заяц считается трусливым зверем, на Дальнем Востоке – храбрым… У юкагиров он вообще главный супергерой фольклора. Всё не так просто.
Парадоксально, но образы становятся важнее отображаемой действительности: именно в силу их отличия, плодотворного несовпадения с ней. Примеры – бум темы динозавров/драконов в последние десятилетия, а в последние годы – котиков. Впрочем, с ними особая история, об этом как-нибудь позже.
Всё это некая вторая или даже третья производная от реальности, которой мы окружаем себя, заклеивая картину мира обоями мифологем.
Приход условного «времени животных» мы раскрывали, в том числе, как реванш магического мышления после двухсотлетнего триумфа позитивизма. Позже эта простая конструкция: «образ животного важнее, чем реальность животного, и сильнее влияет на реальность человека» – породила теорему о неототемизме, а с ней и проверочные эксперименты: «Кастинги новых тотемов». А с ними, как рефлексию уже на практическую деятельность – цикл эссе «Тотемократия». Каковое надеюсь в ближайшие год-два дописать, и сложится новая книжка.
Вещи, о которых я говорю, вполне фактографируются.
. Лет через пять после начала цикла «Зоософия», примерно тогда же, когда в сетевой субкультуре возник мем «Медвед», внезапно вышло несколько подряд книг о Медведе как тотеме России (причём первая из них, «Истоки медвежьей Руси» – задолго до президентства Дмитрия Медведева). Влияние Крымского клуба я здесь исключаю: наши игры были слишком явно пародийны и синкретичны, перетаскивать тему в строгие аналитические рамки оттуда было бы слишком рискованно, или просто не комильфо. Значит, речь идёт о некоем объективном тренде.
А с 2011 года в РГГУ стали проходить чудесные конференции по бестиарным кодам культуры – в рамках программы «Res et Verba», которую проводят Алиса Львова и Александр Махов; и что радует – их сборники лежат в бесплатном доступе на Academia.edu. В первом, программном для меня докладе там «Тотемократия в русской литературе»[201] я и назвал всё это – сдвиги в артистическом и в научном мышлении – «звериным поворотом».
. Это не сиюминутный процесс, прецеденты можно искать сколь угодно глубоко в современной истории. Возможный «первый прорыв» отделён от нас целым столетием: «Обезьянья Великая и Вольная Палата» Ремизова.
Любопытно, что помимо прочего, я упоминал в докладе обнаруженный украинскими коллегами ещё в конце XX века в своей новой национальной литературе феномен «рыбной тематики». Как минимум в тот период, ключевые авторы там обязательно встраивали в какие-нибудь свои произведения яркие ихтиологические образы и символы. Но только теперь, по прошествии лет, я понимаю, что речь шла о возможном открытии: выявлении у соседней страны специфического и очень сильного тотема! Устоялся ли этот тотем, удалось ли ему повлиять на историю страны, и что из этого вышло – об этом готовлю отдельное эссе.
А вот в «Russia и медведи», – тексте также исследовательском, но мимикрирующем под автобиографический, – мне удалось показать на элементарном филологическом уровне, что наш собственный, российский национальный тотем капитально устарел. И современная русская ментальность пытается его стряхнуть, как дремоту. Современная опять же в широком смысле, конечно: в последние сотни лет.
Сказка ложь, но в ней может быть описана реальная больная проблема!
.) Однако, отталкивание от этого образа ещё не означает, что мы от него ушли. Он – это всё ещё мы. Просто мы уже от него, то есть от себя таких, устали.
«Кастинги новых тотемов» дают богатейшую пищу для футурологических размышлений. Например, на первом Кастинге тотемов для России в 2007-м победила Белочка: вся такая хлопотунья, позитивная, мобильная… (Delirium tremens мы оставили за скобками.) Второе место, правда, заняла хищная (и как бы почти одноимённая) Росомаха. Дальше было ещё интереснее.
Важно, что страновой тотем не может быть единственным: реальность устроена сложнее, она полицентрична и поли-иерархична. В отношении России есть основания говорить и о Двуглавом Орле, и о «Птице-Тройке», и так далее…
Мне же в последнее время представляется, что если сравнивать Россию с некоей живой субстанцией, то самой точной
