в этом гламуре, как теперь вспоминаю, было много панка. Знакомство с системой мой характер сильно смягчило.
Конечно, я поэт. Со всеми выходами, входами и заходами поэта, как это описывали в классической литературе. И никем другим себя не вижу примерно с 13 лет. Но мне многое кроме поэзии интересно, и потом, отношения с людьми все же накладывают обязательства, которые волей или неволей нужно выполнять. Так я пишу рецензии, предисловия, обзоры, выступаю на вечерах. Мне все это совершенно не нужно, и флаг в руки тем, кому это нужно. Я не считаю, что современная московская литературная среда такое уж страшное сокровище, что за ее сохранение нужно бороться, но это еще болезненно-живое образование, и я сама его часть. Что делать, кто виноват, отношения в семье.
Просто выхожу из себя, правда, скорее тихо, чем громко, когда меня называют критиком. Ярлыки: критик, прозаик, даже поэт – в нынешнем литсообществе выглядят непрезентабельно, я сама этих слов не употребляла бы, но альтернативы нет. Все мы, так называемая литературная среда, по сути занимаемся имитацией, и всем это ужасно нравится, и конечно к великой русской литературе это имеет отношение, но настолько косвенное, что она тут почти ни при чем. При чем тот, кто поставил тебе пломбу на зуб подешевле, вот и пишешь о его стихах в какое-нибудь сетевое издание. По счастью, со мной такого пока не случалось. Но бартер: текст за текст, я напишу, но напиши и ты, явление обычное, что конечно угнетает. Однако, повторяю, альтернативы нет, вовне еще хуже. У меня была пара телеопытов, и я телевидения теперь просто избегаю.
Фотографией я не занимаюсь профессионально, но как человек рисующий люблю ее. Есть периоды, когда я не беру камеру в руки и ничего особенно не выжидаю, типа голода на съемку или вдохновения. Но у меня есть минимум четыре фотоальбома, все они есть в моей хронике Фейсбука, которые можно объединить в один проект, распечатать со стороной в метр и заполнить ими два выставочных этажа. Это штучные вещи, хотя и не без гламура. То же могу сказать и о графике, но графику сейчас не любят, сделать выставку графики трудно. Около 90 работ за 20 лет, учитывая то, что я не профи в изо, и не занимаюсь этим под выставки или заказ.
Проза рождалась сама по себе, как кто-то попросил, и я послушно исполнила эту просьбу. Но считать себя прозаиком мне сложно. Я не общаюсь с прозаиками и не понимаю этих мелких шоу, которые всякий, написавший второй или третий роман, устраивает в сети и не только.
Знакомство с волосатыми обострило чувство семьи и родины, дало возможность все это оценить и переоценить. Мысль, что человечество вступило в эпоху, когда кровное родство становится косвенным, меня не покидает. Эпоха цифрового родства, я бы так сказала. Это страшно, но очень интересно. Моя молодость пришлась как раз на первые годы этого опыта в стране – даже не знаю, как назвать – которой уже нет. Однако нынешняя Россия – дело не менее интересное, и именно в ней я получила возможность жизни и творчества. В стране моего детства это вряд ли было бы возможно.
Чего больше всего хочется: читать книги. Рисовать, слушать музыку и читать книги. Но в нынешних моих обстоятельствах это почти невозможно, и в этой фразе нет никакого крика о помощи. В конце года в издательстве «НЛО», надеюсь, выйдет большой сборник моих стихотворений. В новой папке стихотворений достаточно на небольшую книгу.
Зорислав Паункович:
Я не говорю, что русские и сербы не могли бы знать друг друга лучше
Беседа с переводчиком, литературоведом и критиком Зориславом Паунковичем (Белград) о жизни в Москве 70-х, цензуре в советские времена, памятнике Николаю II, комиксах по Н. Олейникову и о том, что без сербов у русских не было бы Пушкина.
Ты выучил русский в Москве в детстве, когда тут работали твои родители. Какой была Москва для тебя, какие самые яркие воспоминания остались?
Пребывание в Москве сильно повлияло на мое развитие. Это первая половина семидесятых годов (1971–1976). Я учился в русской средней общеобразовательной школе с пятого по девятый класс (№779, на улице Вавилова). Уже поэтому можно сказать, что я достаточно глубоко вошел в русскую жизнь. Как иностранцы мы тогда находились в привилегированном положении.
В чем конкретно это выражалось?
Ну, начиная с того, что мы жили в дипломатическом корпусе, который был огражден забором, а на входе стояла будка с милиционером. Там мы с братом росли в интернациональной компании. Среди наших друзей были заирцы, йеменцы, американцы, немцы, лаосцы… Москвичи были очень предупредительны к иностранцам, старались облегчить им жизнь в незнакомой стране. Это и понятно, поскольку иностранцев было мало (не как сейчас) и они почти все были служебные лица. По логике холодной войны, иностранцы должны были жить отдельно, русские отдельно, и соприкасаться между собой как можно меньше.
Ты более или менее регулярно приезжаешь сейчас в Москву. В какую сторону, на твой взгляд, изменился город и мы сами?
Это разные исторические периоды и, на мой взгляд, сравнивать их неправильно. За полвека мир очень изменился, стал более однообразным, и Москва не исключение. У глобализации есть хорошие стороны, и есть недостатки, и это тот случай, с точки зрения жизненных удобств, когда хорошие стороны преобладают. Москва всегда была очень устроенным городом, и этот уровень постоянно повышается. Русские сегодня намного лучше знают мир, чем в недавнем прошлом, когда получали опосредованную информацию о нем, и, на мой взгляд, это хорошо. Менталитет людей, конечно, не изменился.
Твой интерес к русской литературе – из той части детства, проведенного в Москве?
Мой интерес к русской литературе – да. Я очень быстро начал читать по-русски и, независимо от школьной программы, прочитал основные произведения русской классики. Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой, Чехов и не только они – произвели большое впечатление.
А кого любят обычные сербы? Мне кажется, до сих пор русская классика в других странах ведет с разгромным счетом, а современную русскую литературу знают очень относительно…
Русская классика вне конкуренции. Литература XX века тоже понемногу начинает приобретать статус классики. Современной русской литературой в Сербии интересуются, но по-настоящему выделяется одно имя – Пелевин.
В Германии и в Японии на первом бы месте был Сорокин. Он не так популярен?
Нет, он не вызывает такой отклик. Кроме того, Пелевина начали переводить значительно раньше.
А как сам ты пришел к переводам?
Я филолог-русист, литературовед. У нас в таких случаях считается, что надо переводить художественную литературу. Ну, я и начал. Сначала в периодике, потом книги.
Кем
