– Четыре.
Я звоню с мобильного, и сначала мама пугается, потому что думает, что я звоню из машины, но я говорю ей, что доехала, что звоню с крыльца Ривки и что вижу воду оттуда, где стою.
– Ладно, милая. Я люблю тебя. Хорошего вам вечера. Позвони, прежде чем выедешь завтра.
– И я тебя, – говорю я и захлопываю телефон. – Проходи внутрь. – Ривка держит дверь открытой для меня.
Я делаю несколько шагов в гостиную и кладу сумки. Осматриваюсь. В камине горит огонь, и здесь тепло, и на мгновение я чувствую головокружение. Я словно шагнула в альтернативную вселенную. Это мог бы быть мой дом. В этот момент я бы только вернулась из школы, и эти прекрасные запахи с кухни могли бы звать меня к ужину, который ждал бы меня здесь каждый вечер, и сегодня я могла бы ужинать здесь перед тем, как пойти на Бал старшеклассников Кейп-Кода, или Уэллфлита, или чего-нибудь еще. И возможно, в этой альтернативной вселенной у меня бы на самом деле было свидание.
– Давай я покажу тебе твою комнату, – говорит Ривка, и для меня в данный момент это уже слишком.
Поэтому я говорю:
– Может, попозже? – И, кажется, она понимает. Я хожу по дому. Гостиная и столовая являются частью одного огромного открытого пространства, окна которого выходят на задний двор, со всех сторон окруженный соснами. Полы покрыты темным деревом, и перед камином стоят два больших удобных дивана, разделенных старым раскрашенным журнальным столиком. На нем стоит кружка и лежит книга корешком кверху – видимо, она отложила ее, услышав шум моей машины. Над каминной полкой висит большая фотография пляжа, в которой я сразу узнаю одну из работ Ривки. Я жалею о своем язвительном комментарии в День благодарения, потому что фотография просто ошеломляет. Все как будто в движении: серо-голубой океан, низкие облака, неправдоподобно высокая сине-зеленая трава на пляже на заднем фоне, даже плоский песок.
Кухня занимает почти такую же площадь, что и зона гостиной и столовой, с барной стойкой посередине, маленьким столом и широким подоконником с полосатыми подушками, чтобы можно было на нем сидеть. Из кухни ведет лестница куда-то наверх, но туда я решаю не идти. Должно быть, это комната Ривки. Я обнаруживаю небольшую спальню со скошенным потолком сразу на выходе из гостиной, и она оказывается той комнатой, которую Ривка собиралась показать мне, моей комнатой, но мне проще думать о ней как о комнате для гостей. Я кладу свою сумку на кровать. Рюкзак ставлю на маленький деревянный столик у окна.
– Красивый дом, – говорю я и на самом деле так считаю.
Он простой и уютный, и я рада узнать, что она не одна из тех, кто повсюду раскладывает салфетки, или расставляет маленьких фарфоровых животных, или развешивает связанные крючком знаки со словами «Привет, друзья».
– Спасибо, – говорит она. – Я без ума от него. Здесь так тихо.
Полагаю, если расти с шестью другими детьми в доме, где постоянно толпятся все соседи, невозможно не научиться любить тишину. Я вся превращаюсь в слух и не слышу ничего, кроме легкого потрескивания поленьев в камине.
– Здесь потрясающе пахнет.
– Это грудинка, – говорит она. – Я решила приготовить классический пятничный ужин. Надеюсь, ты ешь мясо.
Я люблю мясо. Знаю, что не должна, но люблю. Знаю, здесь нечем хвастаться, ведь страдают беспомощные существа, но, как говорилось на одной наклейке на бампер, которую я увидела однажды на «фольксвагене», моей любимой наклейке на бампер, если Бог не хотел, чтобы мы ели животных, тогда почему он сделал их из мяса?
Когда я рассказываю это Ривке, она от души смеется:
– Думаю, это взято прямо из Торы.
– Уверена в этом.
Она бросает быстрый взгляд на наручные часы. Я ей надоедаю? Ей нужно куда-то идти?
– Время Шаббата, – говорит она.
Шаббата? Я не совсем уверена в том, что такое Шаббат, но вполне уверена, что это что-то религиозное, и меня внезапно захлестывают паника и смущение. Разве она не говорила что-то о том, что все это позади? Разве она не говорила мне прямо в лицо, что это что-то, чем она больше не является? В смысле, посмотрите на нее. Она не выглядит как религиозный фанатик.
– Я атеист, – быстро говорю я.
– Молодец. Восхищаюсь твоей силой убеждения. Ну а я? Не могу сделать выбор, так что предпочитаю не ограничивать себя какими-то рамками. Я больше агностик.
– Значит, ты не иудейка?
– Я совершенно точно иудейка. Но я также и агностик. Я иудагностик. Или агноиудейка.
– Я запуталась.
– Я, очевидно, тоже.
Это не помогает разобраться. А мне нужна ясность в этом вопросе.
– Так что ты имеешь в виду, говоря, что сейчас время Шаббата? – спрашиваю я.
Она жестом указывает на обеденный стол, предмет сельского антиквариата, с пятнами и царапинами – кажется, что он кормил целые поколения семей. На нем два подсвечника с короткими незажженными белыми свечами, серебряная чаша с красным вином, блюдо с хлебом, выглядывающим из-под белой салфетки, и букет тюльпанов в зеленой стеклянной вазе.
– Я имею в виду, что сейчас вечер пятницы. Это начала иудейского Шаббата. Каждую пятницу на закате я зажигаю субботние свечи, пью вино и ем халу.
– А с цветами что делаешь?
– Ничего. Они просто красивые.
Я не имею ничего против свечей, вина и хлеба.
И вообще я большой любитель и того, и другого, и третьего.
– Симона, я не хочу, чтобы тебе было неудобно. Просто я делаю это каждую пятницу. Ты можешь заняться чем-нибудь на кухне или в своей комнате или постоять тут, глядя на меня как на совсем слетевшую с катушек. Все, что хочешь.
– Все нормально. Я посмотрю, – говорю я, ибо какую угрозу могут представлять собой свечи, вино или хлеб? Ривка кажется вполне уравновешенным человеком. Не думаю, что она пригласила меня сюда и прошла через все это только для того, чтобы устроить мне неожиданную религиозную засаду.
Она берет коробок спичек и зажигает свечи. Потом делает глубокий вдох и медленно выдыхает, вытягивает шею влево, затем вправо и опускает плечи. Расслабляется. Я прямо вижу, как это происходит; вижу, как она что-то отпускает. Она склоняет голову. И снова я замечаю, как здесь тихо. Она касается кончиками пальцев своего лба так, что ладони закрывают ее глаза от пламени свечей. Затем она начинает тихо петь на языке, который мне незнаком, но я подозреваю, что это иврит. Мелодия меланхолична, и у нее красивый голос, который я явно не унаследовала. Она останавливается, поднимает серебряную чашу с вином и, держа ее перед собой, снова начинает петь. Я пытаюсь представить, что значат слова песни. Очевидно, что это какая-то молитва, но меня она не смущает, потому что я понятия не имею, о чем она. Более того, она действует на меня гипнотически. Возможно, это общий эффект пения, огня и нескольких часов, проведенных за наблюдением за белыми линиями на дороге. Что бы это ни было, я не выпила ни капли вина, но чувствую теплое гудение в голове.
