Книга Закваска - Робин Слоун

Было утро среды на Мэрроу-Фэйр, покупатели разошлись, ворота опять закрыли. Пока я убирала свое рабочее место, ко мне подкрался Гораций, и по его молчанию — ни тебе бурлящей лавины малоизвестных фактов, ни водопада подробностей — я поняла, что что-то будет.

Он взял буханку, и, держа ее на расстоянии вытянутой руки, сурово вгляделся в нее.

— Ты сама вырезаешь эти лица, да? Ты у кого-то этому научилась? Взяла из какой-то книги?

Я вытерла руки о фартук.

— Нет, — осторожно сказала я, — не из книги.

— Я так и думал, — он понизил голос. — Я тут кое-что обнаружил.

— И что же?

— А ты как думаешь?

Он взвесил буханку на ладони, а потом взял ее под мышку, как футбольный мяч.

— Пошли.

Я начала было протестовать, но он уже зашагал прочь.

— Пошли! Тебе надо это увидеть.

Он провел меня сквозь лимонную рощу к библиотеке, но не остановился возле книжных шкафов, а прошмыгнул сквозь них — в проход, которого я никогда раньше не замечала (или, если и замечала, думала, что он ведет в один из несчетных темных коридоров).

Так и было, но этот коридор был уставлен книжными шкафами — это было продолжение библиотеки Горация.

— Ну естественно, — сказал Гораций. — Когда я сюда переехал, у меня было две тысячи погонных футов материалов, и хранить это все в условиях архива… было недешево. Мистер Мэрроу заманил меня сюда в первую очередь перспективой неограниченного пространства для хранения.

Последние слова он произнес с ощутимым наслаждением.

Он повел меня вглубь коридора, который и сам по себе был неширокий, а стеллажи и коробки по обеим сторонам дополнительно сужали проход. Лампы холодного белого света были оснащены датчиками движения и сами пробуждались к жизни, почувствовав наше приближение.

По пути Гораций барабанил пальцами по краям полок и по крышках коробок. Я читала ярлыки на коробках. Включился обратный отсчет, как в машине времени: 1992, 1991, 1990. Гораций нарисовал девяткам длинные изящные хвостики.

За нашей спиной лампы с датчиками движения постепенно гасли.

Мы двигались в световом пузыре по тоннелю памяти.

— Это была случайная добыча, — начал Гораций. — Я раньше любил рыскать по развалам, такое у меня было хобби. У меня не было какого-то одного интереса — меня интересовала поэзия рубежа веков, отвергнутые кандидаты в УЛИПО и осадные орудия Жиронды. Но эта коллекция даже мне была в новинку! Он был великий едок, понимаешь? Джон Элиот Синклер из Сан-Франциско. Родился в тысяча девятьсот тринадцатом году, умер в тысяча девятьсот девяносто восьмом, той мокрой-премокрой зимой, один в своем огромном доме на Сакраменто-стрит. А в промежутке он поставил себе цель — поесть в каждом ресторане, который откроется в городе. И… — Гораций глядел на меня с ошеломленным видом. — И он сохранял меню. Он сохранил все меню!

— Мне казалось, обычно меню не принято забирать с собой.

— Думаю, он был очень обаятельный. Или плевать хотел на правила. Или и то и другое. Скорее всего, и то и другое.

— И сколько этих меню?

— Не у него одного была такая страсть. После того, как я купил его архив (заплатив только за перевозку, и ни пенни больше), я стал думать — а на что это я такое наткнулся. Архивы великих едоков — теперь я их собираю. Вот, смотри.

Он резко остановился и снял с полки книгу, пухлую, как фотоальбом. Он опер ее о стеллаж и открыл. Внутри в пластиковых файлах лежали винные этикетки, старательно отодранные от бутылок и разглаженные, каждая — с сопроводительной запиской, написанной витиеватым почерком. Дальше ждали другие альбомы. Автобиография любителя вина занимала целых четыре полки.

Когда думаешь об архивах, о документах, которые кто-то собрал и изучает, первым делом в голову приходят поэты, писатели, политики, ученые. Но почему кто-то не может увлеченно собирать архивы едоков?

Гораций шел дальше, я следовала за ним, впереди зажигались лампы. Годы текли вспять, и в районе 1979-го я заметила следы реорганизации архива: документы переложили из старых коробок, пятнистых и бугристых от времени, в новые свежесобранные.

На полу рядом с одной из коробок стояла чашка из Назовой кофейни.

Гораций обернулся.

— Я пересматривал коллекцию Луизы Бук — она представляет особый интерес, потому что Луиза пересеклась с Джоном Элиотом Синклером в Сан-Франциско. Синклер любил стейкхаусы. У Бук был другой вкус: она предпочитала калифорнийскую кухню.

— Сырую репу, сбрызнутую оливковым маслом? Что-то в этом духе?

— Не уверен, что адепты калифорнийской кухни назвали бы это ее самым головокружительным взлетом, но да, в общих чертах ты права. Так вот, в архиве Бук я нашел… нет, это не то… да где же оно?

Он листал меню, огромные, как газетные листы, написанные вручную и откопированные каким-то древним способом на толстой коричневой бумаге с изящными иллюстрациями, напоминающими картинки из викторианских детских книжек. Все меню были датированы 1979 годом.

Одно из них называлось «Японское стихотворение о смерти». Другое — «Жалоба сливы». Мне попался крохотный рисунок — связка морковок с кудрявой ботвой — и еще один — красавец-гусь.

Гораций наконец нашел то, что искал.

— Вот, — сказал он, протягивая мне листок. — Декабрь тысяча девятьсот семьдесят девятого.

Меню называлось «Пир для безответно влюбленных» и открывалось блюдом под названием «хлеб с закваской а-ля маск», которое подавалось с копченой солью и костным мозгом. К описанию прилагалась картинка: продолговатая грубоватая буханка хлеба, а на ее корке — ошибки быть не могло! — ухмылялась рожица.

Название ресторана было написано крохотным шрифтом на обороте меню, словно хозяева не хотели, чтобы их обнаружили. Я прочла его вслух: «Кафе Кандид». И посмотрела на Горация.

— Ты про такое слышал?

Он заморгал.

— Да, Лоис. Слышал.

Он странно посмотрел на меня.

— Что, никогда? Правда? Ну, может… Кулинарные книги «Кафе Кандид»? Такие в простых черных обложках, очень изящные… Два миллиона распродано?

Попадались ли они мне в книжном на Клемент-стрит? Может, и попадались, но…