Должен признать: если материальное положение средневековой женщины не заслуживает той лицемерной скорби, с какой о нем принято говорить, то ее положение в качестве супруги, как минимум правовое, бесспорно, оставляет желать лучшего и представляет собой главный аргумент приверженцев теории «мужского средневековья». Сегодня мы переживаем постепенное ослабление нерасторжимых уз моногамного брака независимо от того, освящен он Церковью или нет; мужчин и женщин соединяют другие, более гибкие и даже более кратковременные связи, которые обсуждать здесь неуместно. На протяжении всего средневековья такое сожительство считалось недопустимым, достойным осуждения и противоречащим как морали, так и Божьей воле, приравниваясь к обычному блуду или полигамии.
Семья, которая считается основной ячейкой средневекового общества, к сегодняшнему времени стала предметом обильной исторической литературы, довольно однотипной в выводах, которые я попытаюсь вкратце изложить. Девственность была идеалом, но оставалась уделом крайне немногих, по своей воле или нет; их почитали, но к повседневной жизни никакого отношения они не имели. Кто был не девствен, должен был принадлежать к «порядку» (ordre), который Бог поставил сразу за девственницами, – к супругам, conjugati. Вступая в него, те, кого до тех пор называли paer или paella, юношей или девушкой, независимо от возраста – пусть даже Вильгельму Маршалу было тогда сорок лет, – становились vir и uxor, они переживали расцвет в христианском мире; они выполняли сословный долг, которому было естественным придать сакральный характер. Церковь не упустила такой возможности, представив его неразрывным и постоянным союзом, подобным тому, который существовал между Адамом и Евой до грехопадения и после него. Она сделала из него седьмое по счету таинство, но последнее, которое, впрочем, будущие супруги осуществляли сами и наедине, без участия служителя Бога. Разрыв был бы подрывом веры, чем-то недопустимым, «ересью». Однако такой союз должен был лишь выполнять желание Бога – умножение людей, а значит, предполагал плотское соитие, без чего брак, оставшийся несовершенным («белым», blanc), не имел никаких человеческих оснований, чтобы существовать. А поскольку этот союз грозил стать источником порочных удовольствий, надо было укрепить его всеми гарантиями стабильности, необходимыми для длительного сохранения. Первой явно было искреннее согласие супругов. Сегодня, если исключить некоторые салонные пережитки, очевидно, что физическое влечение или ментальное сродство способствуют совместной жизни. Но в средневековье все было далеко не так. Девушка, как гласило каноническое право, а вслед за ним декрет Грациана в XII веке, могла вступать в брак, когда, как считалось, достигала возраста деторождения – двенадцати-четырнадцати лет, юноша немногим позже. Но даже если жениху и невесте уже исполнилось шестнадцать-восемнадцать лет, как можно было рассчитывать на глубину или искренность их согласия? Они могли бы в нем отказать, что и случалось, вызывая скандал. Но детям, особенно девушкам, навязывали принципиальное согласие. Впрочем, это не означает, что в подобных вынужденных браках не могло возникать искреннего чувства супружеской привязанности.
Если юноша и девушка проявляли себя лишь позже, решение принимали члены семьи, главным образом отцы. Они делали это, руководствуясь мотивами, арсенал которых был весьма несложен: юноше следовало найти партию вне родственной группы и по возможности выгодную, то есть проводилась политика гипергамии с целью закреплять или создавать полезные экономические или политические связи; пристроить девушку, пусть даже выдав ее за человека более низкого положения, значило как можно быстрей снять с себя бремя ее содержания, поскольку отец воспринимал дочь не как производительную силу, а лишь как ценную вещь, которую следует обратить в деньги. Вот почему надо отметить: если подчеркивать, как это делают этнологи, что существовал «рынок» девушек или даже «торговля» ими, то же самое надо отнести и к юношам. Естественно, подобный образ действия был принят в среде сильных мира сего, которая одна нам хорошо известна; я бы сказал – «слишком хорошо», поскольку в простонародье, то есть в основной массе населения, вмешательство родни или даже вполне понятный интерес к умению хорошо распоряжаться землями или лавками, конечно, имели место, но, похоже, там исходили из принципа приблизительного равенства социальных уровней, то есть принципа гомогамии, чтобы обеспечивать преемственность семейного занятия.
Итак, вот двое молодых людей, предназначенные друг для друга благодаря переговорам отцов, а возможно, и матерей, и в этом случае переговорам более ожесточенным. При надобности совета спрашивали у «друзей», даже у «аббата молодежи», своего рода вождя, признаваемого молодыми, или же отец делал выбор среди девушек, у дверей которых на «майские праздники» юноши оставляли цветы либо зеленые ветки. Это соглашение оформляла sponsalia (помолвка); нареченных представляли друг другу, после чего они публично произносили verba de futuro (устное обещание жениться в будущем), прежде чем сдвинуть бокалы. Любовь с первого взгляда? Разочарование? Кто мог знать? Проходило время, порой несколько месяцев, в течение которых, безусловно, оценивали материальные перспективы или же вероятные препятствия, связанные с родством, дурной репутацией или обманом. Далее следовала nuptiae (свадьба) – смесь римских традиций, христианских требований и германских обычаев. Прежде всего надо было придать контракту, заключенному обеими семьями, как можно больше публичности: наплыв родственников и друзей, предъявление подарков, приданого, приглашение музыкантов и бродячих актеров, трапезы и празднества – все это могло за полгода разорить генуэзского купца XIV века. В Италии с ее вопиющими излишествами коммунам приходилось даже устанавливать ограничения на роскошь при этой церемонии. Свадьбу праздновали в доме невесты; все облачались в лучшие наряды, как можно увидеть на знаменитом полотне Ван Эйка 1435 года, изображающем чету Арнольфини. Оба будущих супруга носили головные уборы, но невеста была в цветном, прежде всего в красном, и никак не в белом. По иудейскому обычаю над новобрачными держали покрывало, венчальный покров (pallium); по римскому обычаю отец новобрачной брал руку дочери и вкладывал в руку супруга, тем самым передавая manus, власть над женой; по римскому и германскому обычаю супруги произносили verba de presenti (обещание жениться в настоящем), своего рода окончательное обязательство, означавшее согласие, – и здесь какая-нибудь строптивица имела очень слабую возможность отказать. Супруги надевали друг другу на палец древний символ – кольцо как свидетельство взаимных обязательств, правда, не обязательно на безымянный палец левой руки, напрямую, как верили в античные времена, связанный с сердцем посредством сосуда и нерва. Присутствовали два или более свидетелей, один из которых мог быть церковником, а другой – нотарием, оглашавшим обязательства отцов в материальном плане. Затем образовывали кортеж и отправлялись в церковь, чтобы принять обеты и получить благословение; но этот «религиозный» обряд отнюдь не был обычен вплоть до XIV–XV веков, когда его окончательно навязало духовенство. До тех пор это последнее действие происходило вне церковных стен, на паперти, ante valvas ecclesie (перед дверьми церкви) или in facie (перед лицом). Благодарственный молебен, следующий далее при надобности, стоил недешево, а потому чаще всего ограничивались благословлением: ведь таинство совершали сами супруги.
