Я подумала, что хуже всех все-таки тебе. Потому что — кто я? — рука, нога, задница — а не тебя разве Бог накажет за то, что делает твоя рука или нога? Я все-таки жена, а не любовница, а они все не виноваты, они просто с ума посходили, увидев, что на свободе разгуливает часть тела без хозяина (как гоголевский Нос, только с изрядной примесью дурного вкуса), а вот тебя Бог накажет! К большому моему сожалению, я ничего не могу для тебя сделать…
…На дорожке показался попик. Он был в одних трусах, и поэтому, наверное, выбрал этот путь, через пустырь и канаву. Он был сосредоточен, должно быть, читал про себя молитвы.
Мне как раз снежинка попала в глаз, и я не сразу поняла, что произошло. А произошло вот что: уверенно шагая по мостику, он не заметил выломанную досочку, ступил ногой прямо в дырку так решительно, что эта нога тут же провалилась, а вторая, скользя по тонкому снегу, неестественным образом отъехала вбок, и он так и остался лежать или как бы сидеть на мосту с разорванными внутренностями.
Я спустилась в канаву, зашла под мост и увидела, как течет темная кровь по голой ноге, наполняя ботинок. Я долго так стояла. Ботинок отяжелел и упал вниз, будто его смыло кровью.
Короче, я выжила. Но ты — лучше бы ты прилюдно меня побил — а вот уезжать не надо было. Я специально записала для тебя эту историю, потому что она больше касается тебя, чем меня. Так что я торжественно выливаю эти помои на твою дурную голову. Попробуй вот теперь все это забыть! А я теперь чиста. Я скоро уеду. Завтра.
P.S. А церковная служба — это удивительно красивый балет. Только когда крестишься, надо, чтобы ладонь чуть медленнее двигалась, отставая от запястья — тогда получается весьма изящно. А становиться на колени я умею так, что при этом каждая клеточка моего тела приятно напряжена, и, наслаждаясь красотой движений, я опускаюсь, опускаюсь и, в конце концов, коснувшись лбом холодного каменного пола, исчезаю вовсе. Сюда надо приходить в пачке и балетных туфлях.
Сороковой день
(Для одного зрителя)
Женя, не двигаясь, сидит в красном кресле, ко мне спиной. Мне отсюда видно только локон, локоть и туфлю. Воздух в комнате синеватый — это оттого, что она не зажигала свет.
Входит Ольга, за ней Николай.
НИКОЛАЙ. Чемодан… Женя? Здравствуйте… Это вы с чемоданом?
Женя как-то поворачивается к нему, будто ее кресло — с вертушкой, а на самом деле — это просто она так изогнулась.
ЖЕНЯ (встает). Здравствуйте.
ОЛЬГА. Что случилось? Где Маша?
ЖЕНЯ. Она в ванной.
НИКОЛАЙ. Почему вы сидите в темноте?
ЖЕНЯ. Так…
ОЛЬГА. Логичнее было бы, если б вы были в ванной, а не Маша, вы ведь с поезда, наверное… Здесь что-то произошло?
ЖЕНЯ. Я приехала еще утром. Да, кое-что произошло, пришлось окунуть девушку в холодную воду.
ОЛЬГА. Что такое?
ЖЕНЯ. Попробуйте разобраться с ней сами. Мне надоели истории с вашими детьми.
НИКОЛАЙ. Женя, у меня такое впечатление, что вы радуетесь, когда у нас случаются истории.
ЖЕНЯ. Я не так долго прогостила у вас тогда, чтобы вы успели проверить свое первое впечатление.
ОЛЬГА. И все-таки?
ЖЕНЯ. Ничего, ничего особенного, просто я только что вышвырнула отсюда того молодого человека с нежным лицом — ну, темноволосый, он был тогда на похоронах.
НИКОЛАЙ. Вы много на себя берете. Он Машин друг и сын моего хорошего приятеля.
ЖЕНЯ. Этот друг, сын приятеля, сегодня утром вкатил ей такую дозу опиума, что я ее еле привела в чувство.
ОЛЬГА. Господи…
НИКОЛАЙ. Откуда вы знаете про опиум? Это при вас было?
ЖЕНЯ. Вы полагаете, что я сидела в этом кресле, как в первом ряду партера и спокойно ждала развязки? Хорошо еще, что у меня был ключ. Видели бы вы, как он исколол ей руку, идиот.
ОЛЬГА. А откуда у вас ключ?
ЖЕНЯ. Я нашла его в Димкиной комнате.
НИКОЛАЙ. Вас впустили в его комнату? Она же была опечатана.
ЖЕНЯ. Впустили.
НИКОЛАЙ. Женя, вы опять чего-то не договариваете. Что же, то несчастье случилось тоже при вас?
ЖЕНЯ. Да нет, все не так. Просто комната в общежитии не может быть вечно опечатанной, там живет уже другой человек, он и нашел этот ключ.
НИКОЛАЙ. И отдал вам?
ЖЕНЯ. Еще бы не отдал. Для меня это заветный ключик. Вот.
Женя, единственная из всех, садится и поднимает ключ над головой.
ЖЕНЯ. Ключ от рая и от Красной гостиной.
ОЛЬГА. Я пойду, может быть, надо помочь Маше.
ЖЕНЯ. Ну не мучайте ее. Уже все в порядке. Только гоните в шею этого ублюдка, если он еще раз придет. А вашей дурище Маше не мешало бы устроить такую взбучку, чтоб на всю жизнь запомнила.
НИКОЛАЙ. Откуда такая злость? Можно подумать, вы в шестнадцать лет не делали глупостей.
ЖЕНЯ. Ничего себе! Я вынуждена вам напомнить, что речь идет о вашей дочери. Мои глупости останутся при мне, я очень хорошо знаю, как с ними обращаться.
НИКОЛАЙ. Ну вот. Так же и они.
ЖЕНЯ. На мальчишку мне наплевать.
Женя с грохотом разворачивает кресло.
ОЛЬГА. Господи…
ЖЕНЯ. Да вы сядьте.
Ольга опускается в другое кресло, и они сидят теперь в совершенно одинаковых позах и смотрят под одинаковым углом в разные стороны, так что взгляды их пересекаются примерно на мне.
НИКОЛАЙ. Вы очень похожи.
Они действительно похожи. На обеих длинные темные, в меру траурные платья.
ЖЕНЯ. Таких дочек надо выдавать замуж, когда они еще маленькие, иначе к двадцати годам они не будут уже похожи на свою маму.
НИКОЛАЙ. Женя, что с вами, что за тон?
ЖЕНЯ. А что за тон? Вы прекрасно знаете, как я люблю ваш дом. Я могла бы с закрытыми глазами разыскать любую вещь в этой комнате. Хотите проверить?
НИКОЛАЙ. Не хочу. И не совсем вас понимаю. Хотя я уже в прошлый ваш приезд заметил, что у вас какое-то странное, неестественное отношение к нашему дому.
ЖЕНЯ. Знаете, на что похожа эта комната? На бархатную внутренность футляра. Этот мягкий ковер на полу приводит меня в состояние бешеной радости (скидывает туфлю и гладит ногой ковер). Вот чего бы я хотела больше всего на свете — родиться Машей.
