Книга Наган и плаха - Вячеслав Белоусов

Лишь выехали за город, миновали окраины, движение на дороге успокоилось, машина побежала ровнее и, оглянувшись несколько раз, Ковригин убедился, что пассажирки его, утихомирившись, прикрыли глаза, обмякли, тихо засопели обе и уснули, словно и впрямь подчиняясь его команде. «Сморило, — улыбнулся он и осторожно повёл машину, сбавив скорость, — добирались, видать, тоже на нервах, по Серафиме заметно, тяжело досталась ей эта путь-дорожка, вся на ножах, приболела даже, в молодости ещё здоровьем особо не хвастала, а тут…»

И он вспомнил первую встречу, когда началось их знакомство, переросшее в привязанность, в баловство, а потом в любовь и мытарства несусветные, кончившиеся, как и должно было произойти, трагедией для обоих.

Ковригин искоса глянул на свернувшуюся клубочком, поджавшую под себя ноги Серафиму, поёжился от нахлынувших чувств: «Как девчонка малая! Красивая всё же Симка! Не угадать: тогда, десяток лет назад, краше была или сейчас милей кажется? Столько всего минуло, сколько страданий от неё перенёс, а взгляну — огнём душу так и жжёт!»

Попал Пашка Снежин, к семнадцати годам уже известный в городе отчаянный жиган, в банду Штыря не по своей воле. Вырос волчонком, не помня родителей, сызмальства не терпел над собой верховодства, руку, ему протянутую, куснуть норовил, другого от неё не ждал, окромя удара. Когда всерьёз принялся заниматься речным разбоем, дали знать ему про Штыря. К тому времени, оказывается, правил тот всей Верхней Волгой, сидя в Девичьих горах. Впрочем, называли те места Пашкины друзья-приятели и по-другому; нравилось им более всего — Жигулёвские, потому как роднее звучанье для сердца и ближе к их вольному промыслу. Волжская вольница — жиганские шайки обитали на правом берегу Волги в излучине Самарской Луки, в густых лесах, среди высоченных гор[20].

Упираясь в небо, громоздились лишь острому глазу доступные утёсы, коварные обрывы да глубокие овраги подстерегали смельчака. Поэтому ещё царские ищейки, немало наслышанные про лихую вольницу, про разбойничьи набеги на речных перевозчиков купеческих грузов, не спешили с облавами, а устраивая их под большим давлением начальства время от времени, особой ретивости не проявляли, желающих лезть на рожон, подставлять голову под пулю из непролазных кустов либо ловить вилы в бок из тёмных пещер особо не находилось. В густой чащобе среди волков и медведей обитал отчаянный бесшабашный люд, ошалевший от благости безграничной свободы, готовый терпеть любые лишения ради этого; ютясь в шалашах летом, в лютые морозы зарываясь, словно неведомые пресмыкающиеся под снег да и в норы под землю. Лоси, косули, кабаны и прочая мелкая живность, не считая разнообразной ягоды и грибов, служили им достаточным пропитанием круглый год. А как проглядывало да начинало пригревать солнышко, уносило льды мощными водами могучей реки, как появлялись первые суда, выбирался на белый свет и вольный хищный народец из схронов. Вот тут и держись купчище, не жди пощады! Большинство торговых дельцов, не накликая беды, заранее заключали договоры с атаманом, откупались, уплачивая дань, а кто жадничал, рассчитывал сэкономить да тайком проскочить мимо сторожевых постов, попадали в большую беду. В наказание да в устрашение другим учинялась над бедолагами жестокая потеха: пороли тех олухов принародно розгами и так жгли спины, что беспощадных палачей этих не иначе, как «жигунами», назвать нельзя было.

В общем, наслышался многого Пашка Снежин, прежде чем решился податься в те места. Где брехло, ворьём выдуманное, где былины народные, а где правда-матка, уже трудно было разобрать, да и некогда: пришло его время искать опору сильную, сомнения и терпения опасными стали, шли по его следам ищейки ушлые, запах тюрьмы в ноздри ударял.

Со своей верной шайкой отобранных бойцов ранней весной прибыл он на поклон к Штырю. Всё, что скоплено было, что в дороге подвернулось под руку, принесли, не тая, в дар атаману как аванс в общую казну. Тот их принял довольно сдержанно, на первых порах до себя не допустил. Обитал он где-то в горах неведомых, в пещере, куда и своих-то близко не подпускали не то чтобы чужаков. Пашка и не рассчитывал: пришлым всегда недоверие.

С неделю атаман выдерживал их в землянке под строгим присмотром чуть ли не за арестантов. Кормил сносно — вода да корка хлеба, а огрызались недовольные, били их пуще собак. Пашка тогда и каялся, и зубами щёлкал от злости, с кулаками на старшего смотрителя лез, не стерпев, но один не справился, подоспели трое, бока намяли. Больше он прыти не выказывал, чуял — бесполезно всё, надо ждать, раз сам влез в такое дерьмо. Тайком с подельниками задумали затеять побег, но упредили их, будто кто знал, позвали к атаману.

Лишь много позже, когда приняты они были, испытаны и даже обласканы, а сам Пашка в авторитетные люди пролез, под большим секретом рассказал ему один человек, будто есть у Штыря помощник по таким делам, положено ему про всех знать, что другим неведомо, а коль сведений недостаточно или сомнения есть, Штырь ему поручение давал проверить всю подноготную новичков. Этим загвоздка и вызвана была, однако главное всё же в другом таилось — терпеть не мог атаман самозванцев, без его благословения воровской промысел на Волге открывавших. В таких случаях обсуждался вопрос на общем совете, где каждый отрядный вожак высказывал мнение, как наказать провинившегося, прежде чем решать брать в банду либо гнать вон, а то и подвергнуть лютой казни. Бывало, и этим кончалось судилище разбойников.

В просторных да светлых палатах рубленого дома-дворца вершил атаман свой суд с именитыми собратьями. Каждый был наделён равным правом спрашивать испытуемого, но наперёд батьки рта не открывал. За тем было и последнее слово. Прежде чем в зал попасть, ждал Пашка своей очереди, так как набралось людишек таких, как он, с десяток и поболее; уже подле самых дверей от детины мрачного получил свой подзатыльник, больше обидный, нежели злой, и нехитрое напутствие — на батьку наглых глаз не пялить, не заикаться с просьбами, больше помалкивать.

Двенадцать насчитал он их за ладно сработанным дубовым столом в светлом помещении, куда его втолкнули на середину. Тринадцатый — атаман — во главе. Все бородаты как один, но ухожены и приодеты добротно, сам Штырь — спиной к свету, лица не разглядеть, но серьга в ухе сверкает, кафтан красной парчи да соболья шапка с волчьим хвостом и в плечах крут; не Гришка Штырь, а сам Стенька Разин, прямо с расписных картин, что в кабаках Пашке видеть приходилось.