Лёка спряталась за папу.
— Что это?
— Тираннозавр, — бодро начал папа, вдохновлённый возможностью продолжить экскурсию, — род вымерших гигантских динозавров. Длина тела больше пятнадцати метров. Передние конечности редуцированы, а задние…
— Что это? — повторила Лёка.
— Где?
— Вот! — Лёкин толстый палец ткнул в направлении огромного, собранного из множества отдельных костяных звеньев, хвоста.
— Хвост, — объяснил папа, — вместе с развитыми задними конечностями тираннозавра он образует…
— Хвост лохматый, — снисходительно объяснила Лёка папе и постучала кулаком по своему упрямому выпуклому лбу. — А это что?
— Хвост, — ещё больше растерялся папа, — только скелет…
— Какой скелет? — не поняла Лёка.
— Ну, скелет — то, что внутри.
— Внутри чего?
— Ну… — папа пребывал в замешательстве, — внутри хвоста.
— Хвост лохматый! — Лёка гневно топнула ногой, покраснела как рак и собрала в гармошку нос, готовая разреветься.
Папа схватился за голову. Его педагогические способности моментально капитулировали перед самоуверенным Лёкиным невежеством.
— А вот у тебя, — сделал неуклюжую попытку папа, — у тебя что внутри?
— Внутри? — Лёка любовно похлопала себя по животу. — Суп. Котлета. Компот. Два печенья… нет, три с половиной…
— При чём здесь компот! — папа начал раздражаться. — Что у тебя внутри ручек, ножек?
— Ручек? — Лёка заинтересованно поднесла к своему носу потную ладонь и принялась изучать неровную царапину, оставленную ей на память дворовой кошкой Дуськой. — Кр-р-ровь!
Глаза у неё сверкнули радостно и хищно. Почти как у жившего миллионы лет назад тираннозавра.
— Скелет! — вышел из себя папа. — У тебя внутри скелет!
— Скелет? — дрожащим голосом повторила Лёка. — У меня? Внутри?!
— Скелет! — торжествовал папа. — У тебя! И у него!
Папа махнул рукой в сторону парящего под потолком птеродактиля.
— И у него!
Папин перст ткнул тираннозавру в нос. На мгновение показалось, что тираннозавр ухмыльнулся и удовлетворённо кивнул своим огромным плотоядным черепом.
По отношению к Лёке это было жестоко.
Она растерянно переводила взгляд с массивных мослов ископаемых ящеров на свои маленькие крепкие ноги. По её лицу катились большие блестящие слёзы. Плечи поникли под тяжким грузом непредсказуемости и коварности жизни. Она показала тираннозавру язык, уткнулась в папин пиджак и разрыдалась — громко и самозабвенно.
Лёкин утробный вой заблудился в гулких музейных залах.
Скрипя паркетом, в нашу сторону засеменила служительница в вязаном жакете. На её груди колыхалась табличка, криво прицепленная булавкой…
Всю дорогу домой, пока мы долго тряслись в троллейбусе и шли пешком от остановки, папа втолковывал зарёванной Лёке, что скелет есть у всех. Во всяком случае, у многих.
— И у со-со-собаки? — всхлипывала она.
— И у собаки.
— И у рыбки?
— Конечно.
— И у Мухи-Цокотухи?
— Нет, у мухи нету.
— Жалко, — вздыхала Лёка.
И хмурила в недоумении лоб.
— А у Дуськи?
— Кто это?
— Ну кошка! — Лёка совала папе под нос свою царапину как верный признак принадлежности Дуськи к кошачьему семейству.
— У кошки есть, — кивал папа.
— А у тебя?
— Ещё какой! — папа гулко стучал кулаком в свою грудную клетку.
— И у Аньки? — с сомнением в голосе спрашивала Лёка, видимо, подозревая, что если у меня скелет и есть, то совсем плохонький и никудышный.
Папа объяснял, что людей без скелета не бывает, потому что без него мы, люди, не могли бы ходить. И руки у нас гнулись бы во все стороны, как резиновые. И мы бы растеклись по сиденью троллейбуса, как медузы. И Лёка даже развеселилась. И хихикала, косясь на меня. Представляла небось, как я превращаюсь в амёбу. Или неуклюжую каракатицу.
А ещё папа рассказал, как много-много лет назад все динозавры в одночасье вымерли. И превратились в собственные скелеты. Их засыпало песком и землёй. И теперь археологи откапывают их и несут в музей. А люди специально приходят туда, чтобы на них посмотреть.
За ужином Лёка съела всё пюре и дочиста обглодала куриную ногу. Долго вертела её в руках. Разглядывала со всех сторон. Примеряла к своей круглой коленке. По-моему, даже легла с ней спать.
Не знаю, что там ей снилось — в её глупых малышовских снах. Но только к утру интерес к скелетной теме у Лёки не только не утих, а разгорелся с новой силой.
— Интересно, — Лёка сидит за столом, подогнув под себя ногу, и перекатывает во рту свою кашу, и от этого у неё получается невнятно и шепеляво — «интэрэшно», — какой у папы шкэлет?
Внутри у меня ревниво кольнуло. Всё-то у неё папа да папа. Почему её не интересует мамин скелет? Или, к примеру, мой?
— Он похож на тир… зир… тирзирзавра?
— Ни капельки, — отрезаю я. — И в музей его не возьмут.
— Пошэму это? — расстраивается Лёка.
— По кочану, — объясняю я. И для ясности добавляю, что кого попало в музей не берут. И что там нужны только очень ценные экспонаты. А папин скелет никакой научной ценности не представляет.
— Как это? — Лёка громко сглатывает овсяный комок.
— Вот если бы он был Петром Первым. Или Екатериной Второй. Тогда конечно… А таких скелетов, как у папы, навалом. Пруд пруди.
— Ты, Анька, — Лёка смачно облизывает ложку и грохает ею об стол, — дура! А папин скелет возьмут!
— Не возьмут!
— Возьмут!!!
— Не возьмут!!!
— Возьмут!!!
Лёка отшвырнула ложку и разревелась. И проревела весь день.
А вечером пришёл с работы папа. И пообещал непременно прославиться и приобрести научную ценность.
— Только, — попросил папа, — можно я пока не буду скелетом? Мне с вами лучше, чем с тираннозавром в музее.
— Ла-а-адно, — смилостивилась Лёка, игриво дёрнула папу за нос и заглянула ему внутрь уха.
Нос у папы великолепный: крупный, мясистый. Да и уши ничего себе — торчат из головы розовыми мягкими лопухами. Лёка склоняет голову набок. Рассматривает папу, как художник, прицеливающийся к натуре. Чешет в затылке. Хитро щурит глаз.
