– За доктором надо послать. – Марья тоже не на шутку всполошилась. Ей все казалось, что она будет отвечать за меньшого брата перед маменькой.
– Не надо доктора… – Ох, и не любил Григорий докторов. С переворота осталось сильное отвращение. С того самого раза, как вез он в Ропшу лейб-медика Крузе. К уже мертвому государю. Теперь для него слово врач означало то же, что могильщик. – Знахаря найдите. Слышал, у Аничкова моста живет какой-то Ерофеич.
Послали к Аничкову мосту сына Самойловых Сашку, сержанта Семеновского полка. Он всего на пять лет дяди-то и был моложе. Расторопный, крепкий парень, притащил Ерофеича за шиворот. Сестра руками всплеснула:
– Зачем тебе этот грязный мужик? Может, лучше полкового доктора?
– Полковой доктор только кобыл умеет лечить, – ответил знахарь степенно. – Про меня же весь город знает. Я, матушка, ни к кому не набиваюсь.
Они бы и дальше препирались. Но Григория скрутил такой пароксизм, что Марья сдалась.
– Лечи, как умеешь, косой черт, только чтоб брата моего на ноги поставил.
– Я и на востоке был, и на западе был, и Алатырь-камень видал, – бубнил Ерофеич, развязывая мешочки с травами. – Топи баню-то, экая нерасторопная!
Мужик выслушал рассказ Григория, подивился, что лихоманка отдает в глаза, состряпал мазь из какой-то трухи, потребовал чистой холстины и, наложив зеленую вонючую кашицу на бинты, замотал ими голову страдальца так, что повязка закрывала не только лоб, но и глаза.
– Ступай-ка, касатик, в баню, да полежи на пологе, чтоб жар мазь глубоко вогнал.
Спотыкаясь, поддерживаемый Сашкой, Потемкин побрел в баню. Улегся, но и тут не мог отказать себе в удовольствии: «Сань, принеси из моей комнаты Плутарха». Сдвинул повязку с одного глаза и погрузился в чтение.
Полчаса прошло тихо. Потом громкий вопль огласил окрест, и из бани, как был голый, в развевающихся бинтах выскочил Гриц. Лицо его налилось кровью и почернело, будто он висел вниз головой. Всю боль, что огненной змеей билась у него в черепе, стянуло к одному глазу. Когда терпеть было уже невмочь, он соскочил с полатей, стал срывать бинты, сунул голову в кадушку с водой, да не в ту – ошпарился. На ощупь нашел нужную и лил, лил на темя из ледяного ковша – не помогало. Только угасла боль, как уголек. Вышла дымом. А глаз, проклятый глаз, ничего не видел.
Гриц сидел на мокром полу, растопырив ноги и вцепившись руками в волосы. Боль не возвращалась. Но и зрение тоже.
Первым опомнился муж Марьи – Николай:
– Где этот черт трухлявый?
Хватились знахаря. А его как не было. Стали пытать Сашку:
– Ты где его взял?
– У самого Аничкова повстречал. Как бы мне, говорю, найти Ерофеича? Я, отвечает, и есть Ерофеич.
Излишне упоминать, что визит целой роты семеновцев под предводительством Сашки к Аничкову мосту выявил совсем другого Ерофеича, который ни сном ни духом… А тот мужичок с ноготок канул, растворился, будто корова языком слизала.
– Счастье еще, Гриша, что ты оба глаза не погубил, – причитала Марья, теперь уж совсем уверенная, что маменька ее проклянет. – За это надо Бога благодарить.
Гриц не знал, как ему благодарить Бога. Впервые в жизни с ним случилось по-настоящему большое несчастье. Если не считать смерти отца. Но тогда он был еще мал и плохо помнил, что происходит. Даже изгнание из университета, когда-то казавшееся трагедией, потом изгладилось и забылось, смытое новыми победами. Оно не было непоправимо.
Слепота же – это навсегда. Бесповоротно. Сколько раз ему хотелось вернуть время. Ну, всего каких-то пару часов, затем дней назад он был здоров. Просыпался утром и не сразу понимал, почему левый глаз не разлипается. А потом память наваливалась снова. И день мерк даже для зрячего глаза.
Зрак не вытек. Но умер, обезобразив лицо уже одной своей неподвижностью. Когда страх темноты прошел и Гриц понял, что правым он продолжает видеть сносно, накатило новое отчаяние. Потемкин навсегда потерял красоту. Как ни мало он обращал внимания на внешность, зато всегда знал: поведет бровью, любая обернется.
Теперь путь к Като был закрыт. Уродлив, страшен, не мил. Противен. Гадок. Каких только слов не придумывал для себя Григорий, лежа в спальне, занавесив окна и не глядя на белый свет.
Бросил ходить на службу. Перестал являться при дворе. Снова захотел уйти в монастырь. Провалялся месяц. Отпустил бороду. Страдал. Весь дом переступал на цыпочках. Но в один прекрасный день безобразный театр Гришкиных соплей кончился.
Застучали колеса под окном, и из золоченой кареты на английских рессорах вышли два дюжих молодца в богатейших камзолах. Орденские ленты через плечо, глаза веселые, шальные, щеки, как яблоки с мороза. И какой дурак не узнает братьев Орловых?
– Здорово, хозяйка. Где сам-то? На службе. А братец твой пропащий? Дома? Проводи-ка нас к нему.
Не успел Гриц спустить ноги с кровати. Не успел открыть окно, чтоб выскочить на улицу и улизнуть огородами до полковой церкви. Или до реки. Спрятаться в овраге, переждать нашествие незваных гостей. Словом, всего этого он не успел, как вошли Орловы и загородили один дверь, а другой окно.
– Дуришь, говорят, брат, – бросил Алексей. – Государыня о тебе беспокоится. Велела узнать, что с тобой? Мне-то один хрен: что ты есть, что тебя нет. Но приказано.
После памятного побоища, когда четверо месили одного, да не домесили, Потемкин с Орловыми встречался при дворе не раз. Бывало, оказывались за общим столом у императрицы. И всегда хранили ледяное спокойствие. Вежливо раскланивались. Даже беседовали. Теперь вот столкнулись с глазу на глаз.
– Правду болтают, будто ты окривел? – подал голос Гришан.
– Придуривается, – зло бросил Алексей. – Морду тряпкой замотал, думает выжать из Ее Величества слезы.
– Да подожди ты, – сорвался Гришан. – Давай посмотрим.
Идея была неудачной. Потемкин бы не дался. Но вдвоем они все равно оказались сильнее и, завернув руки, живо повалили его на пол. Сорвали тряпицу. Гриц не знал, куда деваться от стыда.
– Вот так, – констатировал старший из Орлов. – А ты, Леха, все на него наговариваешь. И правда, он теперь кривой, – в голосе Гришана послышалась жалость. – Ну, вставай, тезка. К государыне поедем. Она велела тебя, во что бы то ни стало, привезти.
Орлов протянул бывшему другу руку. Но Потемкин встал, не опираясь на нее. Нет у него теперь причин эту руку пожимать. Гришан убрал ладонь, и на мгновение показалось, что боль мелькнула у него на лице, но тут же скрылась за маской наглости и самодовольства.
– Собирайся, гордая птица, – хмыкнул он.
– Я хочу умыться и переодеться.
– Так поедешь, Ее Величество ждать не будет, – встрял Алексей.
Но Гришан опустил руку брату на плечо.
– Пусть.
