Суммируя то, что не вызывает сомнения, можно сказать: первичный семиозис, включавший в себя и пралогическое мышление, и пралогическую чувственность, практически не знал участков замедления, на которых как раз и основана «зона психе», то есть человеческая психология как данность сегодняшнего дня. Допсихическая душа, или то, что Гигерич определяет как «soul-violence», «душа-насилие»[37], характеризуется трансформациями, быстрыми редукциями состояния, происходящими как бы по мановению руки или вложенной в нее волшебной палочки. Шаманские путешествия в иные миры, легкая прижизненная смена идентификаций, блуждающие души, обмен телами, инициация как вывод «спутника» на орбиту с целью его подключения к трансляции – при соответствующей корректировке терминов во многих этих явлениях физик опознает эффекты квантового мира. А метафизик зарегистрирует ситуацию, когда близкодействующие силы и каузальные связи еще не покрыли плотным коконом все поле происходящего, ткань событий прямо-таки зияет разрывами.
Но не все разрывы затянулись. Да, исчезновения, превращения, трансформации перешли в разряд неверифицируемых курьезов, нет сомнения, что по мере «устаканивания» семиозиса подобные происшествия случаются гораздо реже (и к тому же эффективно поглощаются черными списками памяти), – но они случаются. В мире, в котором мы живем, еще остаются бермудские треугольники. Здесь все еще выдергивают людей.
Поле абсурда и соответствующие полевые исследования
Важнейший апокриф психоанализа, столь любимый Лаканом, гласит: там, где было Оно, должно стать Я. Приведем его более общую версию: там, где была бездна небытия, затянувшаяся тонкой пленкой, там теперь лежит поле абсурда. Абсурд есть сублимированная аннигиляция, обрыв игры означающих, обрыв любой игры вообще. Натолкнувшись на нож, человек получает рану, столкнувшись с абсурдом, оказывается лишь слегка растерянным, выведенным из себя – подумать только, в каком безопасном мире мы живем… Головокружение, досада, ступор, порой вспышки ярости – так работают датчики абсурда, и можно сказать, что орган его детекции даже располагает собственным вестибулярным аппаратом, хотя индивидуальный разброс тут чрезвычайно велик. Учитывая общую извращенность клавиатуры чувственности у человеческого существа, можно сказать, что в общем поле самочувствия присутствует и «вкус к абсурду», встречающийся, пожалуй, ничуть не чаще, чем абсолютный музыкальный слух.
Но прежде чем разбираться с сенсорными датчиками абсурда, подключенными к ключевым точкам символического и одновременно к древнейшему вестибулярному аппарату, следует отметить, что, хотя семантический абсурд всего лишь жалкий коррелят онтологического небытия, хотя он не режет, подобно ножу, и не колет, как иголка, вхождение и пребывание в поле абсурда не так уж безопасны. Даже когда приведение к абсурду (reductio ad absurdum) состоялось только на поле символического, человек все же оказывается «сбит с толку», у него наступает легкий паралич воли, повышается уровень виктимности. Возможно, подобное состояние когда-то специально провоцировалось загадками – не будем вдаваться в вопрос, для чего это делалось. Достаточно сказать, что по-настоящему ужасное и сегодня приходит в мир в ауре предваряющего абсурда. Но в чисто семантических соприкосновениях бездонность бермудского ужаса едва сквозит, «sense of nonsense» относится к своему грозному прародителю как прививка оспы к самой оспе. Здесь, в этом пункте, каким-то удивительным образом сходятся избирательное сродство, столь любимое Гете, и последняя капля, всегда переполняющая чашу. Если клин клином вышибают, если Писание советует действовать, смертью смерть поправ, то не будет ли формулой высшего пилотажа превозмогать экзистенциальный тремор разрыва состоянием абсурда, добываемого в высших полях символического? Опыт Франсуа Вийона и Даниила Хармса на этот счет представляется крайне интересным, над ним стоит поразмышлять.
Хотя мы и не можем знать абсурд (как не можем, например, заморозить пламя), кое-что относительно абсурда нам все же известно. Известно его избирательное сродство с небытием или, лучше сказать, с хаосом, исходя из распространенных характеристик абсурда – его странности, бессвязности, разорванности, – мы можем сопоставить его поле с Мультиверсумом, когда все возможные исходы имеют равный статус и ни один не предпочтительнее другого. Ведь производство смысла прекращается тогда, когда утрачивается эксклюзивность, исчезает различие между смыслом и несмыслом. В ситуациях абсурда, бессмыслицы, размывается и то, что смыслу противоположно, а именно значение. Как раз значение является устойчивым, противоположным полюсом смысла, задавая и саму полярность. Архетип значения – это указательный жест, посредством которого можно указать на феномен, на вещь, избегая, впрочем, слишком частого применения этого отягощающего жеста. Смысл указательным жестом не конституируется, а только запрашивается, причем запрос считается сформулированным, если указка направлена в пустоту. Смыслу предшествует творческая пауза обессмысливания, которая не должна слишком затянуться: пребывание в безвоздушном пространстве абсурда имеет свои пределы для сознания. Ведь все корреляты, находящиеся по эту сторону, отлетают, точки опоры теряются. И кстати, специфическое чувство абсурда, vertigo, странным образом указывает на двумирность человека, на то, что его чувственность аффицируется не только стимулами этого мира.
Продолжая полевые исследования, следует внимательнее присмотреться к моментам сбоя. Чаще всего они пробегаются автоматически, поскольку режим защиты от сбоев есть один из важнейших режимов сознания, действующий по умолчанию. Ограничителем символических полетов и падений является, например, логика, для действенности которой бывает достаточно простого намерения ее соблюсти. В действительности самым фундаментальным принципом логики является добрая воля к истине, хотя бы даже к продолжению общения. Речь идет о некоем соучастии в игре: отдай пас, подбрось мячик, если мячик упадет, его подберут и игра не прекратится… И только если добрая воля к истине отсутствует и по отношению к истине ведется метаигра, как это практиковалось, скажем, греческими софистами, тогда никакие имманентные законы логики все равно не помогут. В сущности, теорема Геделя как раз об этом. Единственный способ справиться с вопросом о статусе множества всех множеств – не задавать его. Точнее, не задавать на каждом шагу. Отказаться от назойливого уточнения, что изображение кошки схватило изображение мышки. Суть дела в том, что внутренние несообразности логики – отнюдь не главный источник абсурда. Как уже отмечалось, поле абсурда высокого напряжения можно создать достаточно простыми приемами. Эхолалия, машинальное повторение всего услышанного, – и есть простейшее обессмысливание. Но разрушительным для нормального дискурса оказывается и всякое сверхнормативное замедление, показывающее, что в семиозисе мы имеем дело не только с изображением, но и с самой кошкой, способной поцарапать.
Великолепный образец у Хармса:
«Кока: Я сегодня женюсь.
Мать: Что?
Кока: Я говорю, что сегодня женюсь.
