Книга Тень евнуха - Жауме Кабре

Всем этим семейным династиям, уходящим в далекое прошлое, с аристократической породой и изрядным количеством полотен, живописующих смену поколений, возможность выжить дает как раз постоянный приток чужой крови. И, Микель, это говорю тебе я, единственный настоящий отпрыск династии Женсана, которому царствовать так и не довелось. Это может показаться парадоксальным, но такие семьи, как наша, живы в той мере, в какой они смешиваются с другими. Если бы этого не было, они бы понемногу угасли, производя на свет особей с неправильным прикусом, с потерянным взглядом, медлительных, слюнявых, с замедленной реакцией, и выродились бы в конце концов в нечто такое, чему и имя дать невозможно, как те королевские семейства, которые во имя чистоты рода предпочитали веками самовоспроизводиться и дошли до того, что их отпрыски годятся лишь для журналов светской хроники, даже не для карточной колоды.

– Это что, новый лев?

– Ну да. Абиссинский. Видишь, какая у него большая грива?

– Ты должен меня как-нибудь научить их делать, дядя.

– Ты каждый раз так говоришь.

– Правда? Да у меня ведь руки как крюки. Придется начинать с корабликов и птичек.

– И шляпы Наполеона. Ты принес мне еще бумаги?

– Принес. Японской. Я тебе на стол положил.

– Великолепно. А шоколада ты принес? – Дядя перешел на взволнованный шепот.

– Конечно принес! Неужто я бы тебя подвел, дядя? Он в тумбочке.

– Полковник Саманта не устраивает тебе обыск на входе?

– Нет. Даже улыбается. Мне кажется, она ни о чем не подозревает… Главное, чтобы у тебя понос не начался.

– Молодой человек, от шоколада живот у меня не болел никогда. – Он, похоже, собирался продолжить апологию шоколада, но забыл, что хотел сказать. Дядя опустил голову. – Подай мне генеалогическое древо, сделай милость.

Первый Антоний Женсана, основатель рода и родового гнезда (в котором теперь никто не жил, кроме некой Майте Сегарра и ее слащавого метрдотеля), примерно к концу восемнадцатого века вступил в брак с Аделой Каймами, моей прапрабабушкой, родители которой жили на Майорке. Наши предки, Женсана-Каймами, Родоначальники, от которых пошел наш род, приходились кузенами Жузепу-Феррану Сортсу, виртуозу и весьма богемному персонажу эпохи, услаждавшему слух завсегдатаев парижских салонов и аристократов в петербургском дворце Потемкина игрой на гитаре. У меня нет вещественных доказательств, Микель, но ставлю на карту свой престиж Официального Историка, что этот самый Сортс сыграл значительную роль в запутанной и темной тяжбе в одной из высших судебных инстанций Барселоны. Однако Антоний Женсана по причинам, мне неизвестным, поскольку я не нашел ни одного документального о них свидетельства (а если не нашел, то его не существует), поселился на окраине Фейшеса, в глубине леса, принадлежавшего его семье, и по его приказу там был построен дом, который с тех пор называется домом Женсана. В нем наши предки положили начало тому, что через двести лет эпической и героической истории блистательно завершилось открытием модного ресторана с метрдотелем, который умело состроил кислую мину, когда я намекнул, что мы, возможно, открыли бы бутылочку белого вина. Холодненького.

– Но ведь, господа… – Он в замешательстве переводил взгляд с одного на другого, как зритель в самом разгаре теннисного матча.

– В горле у меня пересохло, а красное вино ударяет мне в голову.

Метрдотель нашел виновного. Он посмотрел на меня с нескрываемым презрением и бросил:

– Если желаете, могу принести вам воды. Понимаете, о чем я?

Я уже собирался было вскочить и рассечь ему пижонски поднятую бровь, но Жулия меня спасла:

– Бутылку минеральной воды и еще бутылку вина. – Она взглянула на меня сурово. – Того же красного, разумеется.

Она грациозно взмахнула ручкой, приказывая ему удалиться. И метрдотелю было ясно, что приказ отдан по всем правилам. Он опустил голову и только повернулся, чтобы уйти, как я сказал Жулии, чтобы ему отомстить:

– У них просто белое вино закончилось.

Краем глаза я видел, что метрдотель меня слышит. Слышал-слышал, и прикусил язык, и поклялся тенями своих предков, что с этого момента будет разговаривать только с мадемуазель и, насколько это возможно, обращать еще меньше внимания на этого непричесанного клошара. Уходя, он окинул взглядом зал, отмечая для себя, что клиенты за четырнадцатым, тринадцатым и восьмым столиками, скорее всего, закажут десерт. Все, что он делал, не имело ни малейшего отношения к истории этого зала, где он проводил вечер за вечером, презрительно поднимая бровь. К истории, которая, в соответствии с информацией, полученной от дяди Маурисия, была основана на гордых поколениях Мауров и Антониев, крещенных невзирая на святцы, а также их менее известных братьев и сестер (обойденных Историей), и прабабушек, привносивших новые соки в семейное древо, с тем чтобы раскидистая и узловатая крона этого высоченного дуба не увяла от нашествия полудурков. Видишь? После Родоначальников идут Маур Женсана Первый и Жозефина Портабелья, а затем Маргарида Бардажи, супруга их сына, Антония Второго по фамилии Женсана-и-Портабелья. Молчаливая и увядшая Пилар Прим-и-Прат, многострадальная супруга прославленного поэта Маура Второго Женсаны-и-Бардажи, соперничавшего в области провансальской литературы с каждым попадавшимся ему под руку поэтом. Он почти достиг звания «Мастера всех наук», получив две из трех премий поэтических состязаний «Цветочные игры» («Живой цветок» в 1891 году и «Золотую Розу» в 1896-м). Он был братом таинственной, прекрасной и трагической Карлоты Женсаны Безземельной, моей настоящей матери, Микель, – матери, которую я вспоминаю только во сне или глядя на тот дагеротип. (Микель помнил, что, когда его дом был еще его домом, дагеротип с изображением тети Карлоты висел в той же самой галерее, над той же самой австралийской пальмой, которая все росла и росла, в знак вечной памяти.) – А потом мама Амелия, заставшая расцвет текстильной промышленности вместе с мужем, Антонием Третьим, Фабрикантом, моим горячо ненавидимым приемным отцом. Генеалогическое древо заканчивалось детьми мамы Амелии, Пере Первым, Беглецом, и двумя тетями, которых я никогда не знал, Элионор и Эльвирой. И нам когда-нибудь придется дополнить это генеалогическое древо, Микель, потому что в нем не хватает твоей матери, тебя и твоего брата. Ты давно не видал маму Амелию?

– Бабушка умерла, дядя.

– Ах вот как? Распорядись, чтобы его дополнили, Микель! Мне бы хотелось, чтобы и вы там были. Кто, говоришь, умер?

Когда затихли отголоски эха его вопроса, дядя уже переключил свое внимание на невероятную бумажную ромашку. Он взял ее дрожащими пальцами и продолжил рассказ о том же, о чем и всегда. Сейчас речь шла о том, что мама Амелия, его мачеха, была первой невесткой после пяти поколений Антониев и Мауров, которая сказала: «Хватит» – и развязала знаменитую Войну имен, объявив, что если у нее когда-нибудь родится мальчик, его не будут звать ни Антонием (это имя ей казалось некрасивым), ни Мауром (а это – нелепым). Поначалу и муж, и свекор отреагировали на это с благосклонной улыбкой. Бедняжке и так забот хватало с сироткой Маурисием Сикартом, двоюродным братом ее мужа, сыном несчастной Карлоты, Официальным Летописцем Семьи, одним из самых лучших специалистов по оригами, при всем при том, что у него так дрожат пальцы, королем сумасшедшего дома «Бельэсгуард». Потом живот вырос достаточно, чтобы можно было предположить день, когда ожидать родов. Амелия время от времени, как часы с кукушкой, напоминала мужчинам (ее свекровь, казалось, это совсем не беспокоило, как будто ей было все равно), что если случится так, что в ее утробе мальчик, его не назовут ни Антонием, ни Мауром. «А как же ты соизволишь его назвать?» – как-то раз бросил, оказавшись с ней лицом к лицу, именитый поэт (в тот редкий день, когда он случайно поднял голову от гекзаметров). «Да как угодно, только бы не Антонием или Мауром». – «Да он и не должен зваться Антонием, только Мауром». Теперь свекор нервно указал в ее сторону карандашом для стихосложения. «Единственное имя, которое он может получить, – это Маур». – «Нет, это невозможно». – «И по какой же, позволь узнать, причине?» – «Так называть ребенка просто нельзя». Этим она смертельно обидела свекра, закончила разговор и вышла из кабинета поэта. Священное негодование дона Маура Второго, Божественного, было совершенно оправданно, если принять во внимание, что совсем недавно в сильных и несправедливо неопубликованных стихах он переосмыслил свое раннее детство: