Книга Тень евнуха - Жауме Кабре

Микелю Женсане пришлось надеть очки, чтобы просмотреть счет. Ужасно сознавать, что в твоем собственном доме готовы содрать с тебя последнюю шкуру. Он сделал вид, что ему безразлично, сколько стоил ужин, и вынул из кармана кошелек. Метрдотель, du côté de la claire fontaine[204], наблюдал за движениями Микеля. Я открыл кошелек с намерением вынуть кредитную карточку, чтобы отдать должное наклейкам, позорившим двери ресторана, но вместо этого на блюдечко со счетом выпал презерватив, который я купил в туалете собственного дома. Микель, стыдясь, поднял глаза: и Жулия, и метрдотель прекрасно это заметили. Она позволила себе улыбнуться, и Микель подумал, что значит эта улыбка, что это такое, Жулия, ты мысленно клянешь этого типа, который осмелился думать, что после ужина начнется сарабанда[205] и жига[206], или обрадовалась, что уже проложена дорожка, чтобы воспользоваться Микелем в качестве замены твоему Болосу, про которого я никогда даже не подозревал, что он не только мой, но и твой? Что подумал при этом метрдотель, мне было до лампочки.

– Слушай, тут дорого? – Она быстро указала в сторону метрдотеля, который с видом довольного ребенка удалялся со счетом и моей кредиткой.

– Неприлично дорого. Знали бы об этом призраки, жившие в этом доме…

– Микель.

– Что?

– Это ведь был твой дом, правда?

– Нет, с чего ты взяла?

– С того, что ты мне рассказал. Дом, в котором ты жил, похож на этот.

– Нет. – Микель нервно поглядел в сторону незаконно втершегося фонтанчика. – У нас дома никогда бы такого не соорудили. – И нервно засмеялся.

– Значит, ты был знаком с теми, кто жил здесь. Это уж точно.

– Ты меня уже в третий раз об этом спрашиваешь… – Микель занервничал. – Не знаю я их, Жулия.

И тотчас пропел петух, и Симон Петр вспомнил слова Господни и горько заплакал, потому что этим своим отречением он еще чуть-чуть стирал с поверхности жизни тех мертвых, что жили в его памяти. Но после того как он вывернул душу наизнанку, ему было необходимо покрепче ухватиться за то, о чем он Жулии не сказал. И Микель Женсана снова стал Симоном.

– Жузеп-Мария и вправду был на тебя похож.

– Болос?

Франклин навсегда останется Болосом, как бы любовницы его ни называли.

– Болос. Но он был не такой грустный. – Она печально улыбнулась. – Он умел смеяться.

– Наверное, ты права. Но мне пришлось пережить его смерть.

– И мне.

– Я знаю, Жулия.

– Почему ты никогда не смеешься?

«А о чем мы вообще говорили, Жулия?» – подумал Микель. И воспользовался тем, что метрдотель вернулся с чеком, и сделал вид, что не расслышал. Пока Микель подписывал чек, они молчали. Потом он положил в карман ручку и на глазах у почтенной публики получил строгий выговор от метрдотеля, потребовавшего ее возврата. С показной улыбкой я не оставил ни копейки pourboire[207]. Ну их к чертям собачьим.

– Тебе пригодится для статьи то, о чем мы говорили?

– Нет.

– Прекрасно. Я слишком много говорил о себе, а не о Болосе.

– Ты же знаешь, что не в этом дело. – Она достала из пачки последнюю сигарету. – Я устала, Микель. Я тоже только что похоронила Болоса.

– Уверен, что в архиве партии ты найдешь идеально подходящие для публикации сведения. – Я дал ей прикурить и торжественно спрятал зажигалку Стерна, которая была для меня важнее всего в жизни.

– И напишу статью, похожую на все остальные, которые выходят в эти дни, – вздохнула она, выпуская дым.

– Вот именно. Пошли?

Теперь у нас дома было полно народу. Красота. В самом центре зала за одним из столиков сидел мужчина, как две капли воды похожий на дядю Маурисия, и Микелю показалось, что он подмигнул ему, когда они проходили мимо. Оставалось несколько секунд на созерцание двухвековой истории Мауров и Антониев, Амелий, Пилар, Марий и Карлот из этого дома, жившего печалью и надеждой, чья история обрывалась внезапно и вдруг в лице Микеля Женсаны Второго по прозвищу Тупик, Конец Эпохи, или Последний Отпрыск. С гибелью этой последней ветви фамильного древа рухнет весь дуб, все дерево умрет, включая Антония Первого, Родоначальника. В память останется только дуб на вывеске ресторана. Аминь.

– Пошли?

Я взял Жулию под руку, словно мы были женаты. Мы вышли из ресторана. Желтоватый свет, бледно освещавший парковку, оставлял всю оставшуюся территорию моего сада во тьме. Мне очень хотелось сказать Жулии, что это был мой сад, мой дом, часть моей жизни. Но я должен был сохранить хоть какой-то секрет, чтобы не потерять всей своей свободы.

– Я потерял веру в разум, и у меня остались одни только чувства, – сказал Микель в заключение. – И чувствую себя бесплодным.

– Ты же не евнух, Микель.

– Думаешь, не евнух?

– Уверена. Самое большее – вероотступник. Все твое поколение выросло на вероотступничестве.

– Интересная мысль, но я не согласен. – И он потер рукой лоб, будто пробуждаясь ото сна.

– Что будем делать? – спросила она.

– Не знаю. – И я вручил ей ключи от машины и от своей жизни.

Микель Женсана-и-Жиро глубоко вздохнул, сдерживая рыдание, которое, поднявшись из самых глубин памяти, начинало сжимать ему сердце. Справа, в темноте, стояло тщательно подстриженное земляничное дерево, под которым были похоронены секреты дяди Маурисия, и наблюдало за ним внимательно, может быть, даже с любовью. Разглядеть, не летала ли где-нибудь поблизости белая бабочка, не было никакой возможности. Когда Жулия открыла дверь, Микель сел в машину, не взглянув на дом Женсана в последний раз, как и в те, другие разы, когда навсегда уходил из этого дома. И глубокая боль пронзила ему сердце.