— Привал.
— Ура! — Женя с ходу плюхнулась на толстую поваленную ель и, конечно же, сразу вымазалась в смоле. — Ой, Вань, смотри, какие шишечки!
В синем, надвинутом на ухо берете она была похожа одновременно на комсомолку тридцатых годов, девушку-регулировщицу и послевоенную шмарухи-песницу с Лиговки.
— Замечательные. Держи. — Прохоров извлек из-за голенища тесак и, ловко крутанув его вперед рукоятью, протянул Жене: — Бересты надери.
Сам он снял с пояса ножовку и принялся спиливать ветви у поваленной ели. Острые, по уму разведенные зубья легко вгрызались в древесину, и Прохоров довольно щурился — топором сколько времени бы промучился, а уж шуму-то было бы, куда там дятлу. Когда от елки остался только ствол, он распилил его на чурбачки и, отложив два самых толстых под сиденья, занялся костром — по всей науке. Тоненькие веточки «колодцем», дрова посолидней — «домиком», как в пионерлагере учили. Чтобы взвивались кострами синие ночи.
— Жалко березку. — Помимо вороха бересты, Женя приволокла здоровенное засохшее корневище и с гордостью сложила добычу у Серегиных ног. — Стриптиз поневоле.
От нее пахло хвоей, березовым соком и пряной горечью перестоявшейся брусники.
— Молодец, можешь, когда хочешь. — Прохоров чиркнул спичкой, берестяной свиток зашипел, и сразу же, принимаясь, весело затрещали ветки — ель все же была сыровата. Запахло смолой, к небу потянулся густой молочный дым, и наконец от налетевшего ветерка костер разгорелся.
— А скоро мы будем жарить нашу курочку? — Женя, прищурившись, смотрела на огонь, такой же рыжий, как ее волосы. — Очень кушать хочется.
— Терпение, женщина, терпение, — Прохоров подкинул в пламя чурбачок, и во все стороны с треском полетели искры. — Голодающие могут пока съесть сыроежку.
Тем не менее он вытащил из кармана размякшего «Мишку на севере».
— Вот, Дашке твоей нес, сможешь обделить бедное животное — пожалуйста.
— Она мне еще спасибо скажет. — Женя разломила конфету надвое и протянула половину Сереге. — Ей вредно много сладкого, она в положении. От мышонка Джерри.
Наконец костер прогорел, и Прохоров извлек со дна корзины увесистый пакет, в котором истекала соком кура, четвертованная, только что из маринада, причем каждый ее кусок был аккуратно завернут в фольгу. Еще в пакете лежали зелень, хлеб и плоская стальная емкость, называемая «воровайкой», о содержимом которой Женя даже не подозревала.
— Так, нормальный ход, — ухмыльнулся Прохоров, положил цыпу в угли и начал накрывать на стол, по-простому, на газетке. Нарезал хлеб, насыпал соли к луку и, подмигнув, вытащил стаканчик-полтора-стик. — Сюрприз для милых дам.
Подождал немного и, щелкнув «прыгунком»[18], сунул острие в ближайший кусок куры.
— Так, белый сок пошел, готово. Ловко вытащил птичку из костра и, обжигаясь, развернул фольгу.
— Прошу.
Тут же в его руках окзалась «воровайка», и стакан наполнился карминовой жидкостью.
— На здоровье.
— Что это? — Женя принюхалась, и в ее голосе послышалось разочарование. — Да ведь это водка, а говорил, сюрприз.
— Стал бы я наливать даме водку. — Прохоров вытащил из углей птичью ногу и, глядя на румяную корочку, проглотил слюну. — Это, блин, чистый спирт. На малине. — Он захрустел зеленым лучком и осторожно оторвал зубами кусочек мяса. — Главное, потом не дыши.
Чувствовалось, что «Мастера и Маргариту» он не перечитывал давно.
— Ладно, если что, считайте меня коммунистом. — Женя осторожно пригубила и, сделав решительное лицо, вдруг махнула одним глотком. На глазах у нее выступили слезы, она вздрогнула и, сразу же порозовев, с волчьим аппетитом накинулась на еду. — Кажется, жить буду. А ты? Налить?
— Если выпью, точно угробят. — Вспомнив о «Занзибаре», Прохоров помрачнел. — Послезавтра такая заруба.
— А я за тебя приду поболеть. — Спирт на свежем воздухе действовал стремительно, и улыбка на Женином лице становилась все шире. — Окажу моральную поддержку.
Букву «м» она произнесла не совсем внятно.
— Ты давай ешь. — Серега внимательно глянул на сотрапезницу и, убрав «воровайку» подальше, принялся шелестеть фольгой. — Вот, смотри, как вкусно, крылышко.
— Странная тварь курица, — после спирта у Жени вдруг обнаружилась склонность к философии, такая же явная, как и к красноречию, — вроде бы птица, а не летает. Так и вы, мужики, с виду люди, а по сути своей скоты. — Она тряхнула головой и с аппетитом обглодала косточку. — Уж я-то знаю, насмотрелась. — Заметив снисходительную улыбку на Серегином лице, Женя фыркнула и обиженно надула губы. — Начиная с отчима своего разлюбезного. Гад был редкостный. Членкор, герой труда, а как мамаша отвернется, все норовил то за попку ущипнуть, то по письке погладить, то за грудку подержаться. И все с улыбочкой, про него так и говорили в институте: «Директор у нас весельчак, душа-человек». А вот когда трахал меня в первый раз, не улыбался, рычал от злости, я ему тогда все щеки расцарапала. Глупенькая была, двенадцать лет, надо было в глаза вцепиться. Бросилась я к мамаше, а она была дама не простая, кандидат наук и завлаб. В институте, где отчим директорствовал. Она мне и говорит по-простому, мол, дурой, дорогая дочка, не будь, ничего такого страшного не случилось. Уже не маленькая, пусть уж лучше Эдуард — Эдуардом эту сволочь звали, — чем какой-нибудь хиппи сопленосый. Эдуард это основа нашего с тобой благополучия. Вот так мы и прожили шесть лет, папа, мама, я — советская семья.
Женя неожиданно рассмеялась, но получилось как-то невесело.
— А когда мне стукнуло восемнадцать, выдали замуж. Уж такого орла подыскали, мамашиными стараниями. Вдовец, полковник. Мент поганый. Этот за п…у не хватал, ему главное было пожрать и выпить. Вылакает бутылку «Зубровки», вареным язычком заест и на боковую, только слюни вонючие по подушке. А еще у него заместитель был, капитан, высокий такой, ладный, все заглядывался на меня, как кот на сметану. Но — облизнется, глазом сверкнет, и все, супруга прямого начальника как-никак. Взгляд жадный, наглый, так и раздевает догола.
Женя вытащила из кармана пачку «Данхила», зажигалку и, не глядя на Серегу» как бы игнорируя его присутствие, закурила, весьма умело.
— Сослуживцы пьяницы, жены ментовские глупы как пробки, не жизнь — тоска собачья. Я как раз в то время и обзавелась искусственным членом — природа, знаешь ли, своего требует. А потом мой правоверный вдруг попер в гору — генерал, замначальника управления, круче крыши. Новая квартира, новая машина, шубу мне купил горностаевую, — как представлю, сколько на меня зверья извели, тошно становится. Денег куры не клюют, муженек мой только коньяк «KB» трескает, и вдруг раз — все закончилось. Суд, расстрел, конфискация, и снова я к мамаше на порог — здрасьте, ваша блудная дочь вернулась. Больше всех Эдуард обрадовался и ну давай подбивать клинья. А мамаше это уже совсем не в кайф — шум, крик, скандалы. Кончилось тем, что выменяли мне комнатуху в старом фонде, катись, мол, сука блудливая. Я и покатилась. Коммуналка, коридор метров сто, на одном конце сортир, на другом кухня, а между ними с полсотни комнат. Ванны нет, вечером швырк с чайником из кухни, помоешься кое-как, швырк в сортир таз выливать. А чтобы с голоду не сдохнуть, учила я тогда детишек народному танцу, я ведь ликбез балетный закончила, не знал? Так вот, к вопросу о мужиках. — Женя поискала взглядом емкость со спиртом и, разочарованно вздохнув, потянулась за куриной грудкой. — Однажды вечером звонок. Открываю — на пороге капитан, заместитель мужа моего убиенного. Только на мента уже не похож. На шее цепь в два пальца толщиной, в одной руке сотовая труба, в другой пакет, из которого хвост ананасовый выглядывает. Здравствуйте, говорит, Евгения Александровна, я вот из тюрьмы вышел, пообтерся немного и к вам. Забыть не могу, засел ваш светлый образ в моем сердце занозой. А взгляд уже не наглый, глаза снулые какие-то, мутные… Надо было бы выгнать его взашей, к чертовой матери, а с другой стороны — что теряю-то? Тоска, скука собачья, жизнь мимо проходит. Вот я и кивнула, ладно, мол, проходите, чаю попьем. Как же, попили чаю.
