Она встала и просунула руки в рукава платья. Надо убраться отсюда, подальше и побыстрее, а то как бы не сделать былью прекрасную сказку о нанесении телесных повреждений одному нахальному дылде.
Дрю не разделял ее вкус к иронии, о чем говорила глубокая складка между его бровей.
– Мне не все равно, что будет с тобой. – Он шумно вздохнул, провел рукой по густым, пышным волосам. – Черт, может, я даже влюбился. Не знаю. Никогда никого не любил, кроме членов своей семьи.
– Ну, повезло. Я влюбляюсь, он влюбляется, но моей любви он не хочет. Ради бога, Дрю, ты с каждой минутой делаешься все более вразумительным.
Эмили застегнула молнию на платье, оглядела комнату, ища туфли. Разве полагается объясняться в любви с обиженным видом? Похоже, правила на этот предмет нуждаются в дополнении.
– Ты не хочешь мне помочь, – пожаловался он.
Ага, вот он – носок туфли, выглядывает из-под кровати.
– Нет, не хочу.
Она встала на колени, чтобы вытащить из укрытия вторую туфлю, откинула в сторону свисающую простыню.
– Подожди, пожалуйста, я тебе все объясню!
Выловив наконец туфли, Эмили выпрямилась так поспешно, что комната вокруг покачнулась.
– Ни к чему, – ответила она и быстро вышла.
Воспоминания не желали отставать. Дрю тоже.
Заколки для волос она отыскала на диване и на полу, вечернюю сумочку – на столике.
Ей на плечо легла большая рука, заставляя остановиться. Она повернулась, но смотреть в лицо не стала. Еще начнешь реветь, и тогда – конец самоуважению.
– Посмотри на меня, Эмили.
Нет. Не смей глядеть в эти невероятные зеленые глаза.
Он зацепил пальцем ее подбородок и мягко приподнял голову. Она глядела, онемевшая от боли, которую увидела в его глазах, от боли, отражавшей ее собственную. Как можно? Почему он делает так больно – им обоим?
– Мой папа любил маму. – Бархатный голос, окрашенный волнением, смягчил ее гнев. – Она была для него всем, – продолжал Дрю, опустив руки. – Когда она умерла, кончилась жизнь и для него. Не буквально, физически, он умер внутри. Я, правда, не лезу больше в огонь, как остальные пожарные, но моя работа все же небезопасна. Я вхожу в выгоревшие здания, чтобы определить, отчего они сгорели. Есть государственные ограничения и меры по обеспечению безопасности, но несчастный случай со мной тоже может произойти.
Непонятно.
– При чем тут наши чувства друг к другу?
– А если что-то случится? А мы живем вместе, поженились, завели детей? И твой ребенок, которого ты носишь? Я не собираюсь делать его и тебя несчастными, как это было после смерти мамы.
У Эмили отвалилась челюсть. В буквальном смысле. Сумочка и полоски кожи с приделанными к ним высокими каблуками выпали у нее из рук, со стуком ударившись о пол.
Он, конечно же, шутит.
Или нет?
Эмили потерла виски кончиками пальцев, медленно опустилась на край дивана и потрясла головой, совершенно одурев от этого признания.
– Давай по порядку, – сказала она, немного оправившись. – Ты не хочешь, чтобы я любила тебя, потому, что считаешь, мне будет плохо, если с тобой произойдет несчастье?
Дрю заметно напрягся.
– Примерно так.
Значит, из-за этого он ее мучит?
– Такой несуразицы в защиту безответственности я еще не слышала.
– Я это пережил, понимаешь? – Он заговорил громче. Похоже, обиделся. – Видел своими глазами, что получается, когда любят слишком сильно.
– Ты пережил тяжелые времена, это верно. Мама умерла, потом отец опускался у тебя на глазах. Такое детство – травма для любого. Но ты не задумывался никогда, могут ли одни люди быть душевно сильнее других?
Он повернулся и пошел к пустому камину. Встал перед ним, по другую сторону комнаты – руки опять в карманах, плечи ссутулены.
– Смерть – это часть жизни, – продолжала Эмили. – Она приходит, забирает близких, но ты продолжаешь жить. – Она встала и двинулась к нему, вовсе не уверенная, что сможет изменить убеждения, сложившиеся за двадцать с лишним лет – убеждения, которых сама толком не понимала. – Да, все мы безмерно грустим о потере любимых, но твой папа жалел только себя. И, вместо того, чтобы хранить благодарную память о твоей матери, он опозорил ее.
Дрю глянул вниз, на нее, и в этом взгляде таился ледяной холод.
– Ты не знаешь, о чем говоришь. – Он произнес это спокойно. – Тебя там не было.
– Не было, но ты же сам сказал: он махнул на себя рукой. И на своих сыновей тоже, что еще хуже, ведь в то время он больше всего был им нужен. И ты больше всего нуждался в нем именно тогда.
– Это так, – резко ответил он. – Будь я проклят, если когда-нибудь… если я устрою такое кому-то, кто любит меня.
Ясно!.. Оговорочка по Фрейду. Так вот почему он ее выпихивает.
– Вот в чем дело! – Его свирепо насупленные брови Эмили проигнорировала. У нее не было выхода, она билась за свою жизнь – за свою жизнь с ним. – Ты струсил потому, что боишься кончить, как он. Хотя ты и думаешь что, возможно, влюбился в меня, но оставить меня все же легче, чем признать правду. Так ты ничем не рискуешь, верно?
В его глазах мелькнула паника, мгновение он выглядел ранимым, но к нему тут же вернулась твердость.
– Глупости.
– Правда? – Эмили была настроена решительно. – Ты до смерти боишься, что уничтожишь сам себя, как сделал твой папа, и этот страх сделал тебя беспомощным. Так вот, если ты не поумнеешь, кончишь тем, что к старости останешься один-одинешенек.
– Пожалуй, тебе лучше уйти.
Холодная угроза в его голосе предупреждала, что она зашла слишком далеко, ковыряясь в открытой, все еще болезненной ране. Потерпит, легкомысленно решила Эмили. Ей и в самом деле было все равно. Не то, чтобы она хотела делать ему больно; но ведь если не открыть ему глаза сейчас, он так и не увидит истинного положения дел.
Глянув в его грозное лицо, Эмили поняла, что ей лучше бы сейчас пулей вылететь за дверь. Вместо этого она уперла руки в бока и приняла не менее грозный вид.
– В чем дело? Не хочешь сознаваться себе в том, что творишь? Или не хочешь видеть, от чего отказываешься, потому что кто-то оказался эгоистом и решил, что имеет право сходить с ума и губить себя, не считаясь с другими?
Дрю грязно выругался и потянулся за загудевшим пейджером, висевшим на поясе. Выругался еще несколько раз, отошел от нее, поднял телефонную трубку и принялся тыкать кнопки. Эмили надела туфли и подобрала сумочку. Дрю не желает видеть истину, и ей ничего не остается, как уйти.
– Еду, – сказал он, кладя трубку.
Простейший, выход, подумала она. Повезло парню, кто-то спас его от дальнейшего самоанализа. А ей вот не посчастливилось, и придется залечивать разбитое сердце… ну, лет так пятьдесят-шестьдесят.
