– Ой, привет! Илюшка тебя заждался.
Заходим в квартиру.
В прихожую, оклеенную обоями под кирпич, топоча ножками, выбегает малыш. Волосы у него льняные и длинные, до плеч.
– Папочка!
Господи, твоя воля, Королек притащил меня к свой бывшей! Насколько помню, ее зовут Сероглазкой. Ну, артист! Он поднимает сына на руки, целует, тормошит. Потом появляется нынешний муж Сероглазки – наголо обритый коренастый крепыш, немногословный и безмятежный.
Королек удаляется с сынишкой в комнату, я остаюсь с супругами на кухне. Как выясняется, спутник жизни Сероглазки – потомственный сталевар, через три года выйдет на пенсию по «горячей» сетке. Жена от него ушла, прихватив дочь, о чем он сообщает без затей, глядя на меня ясными поросячьими глазками. От него веет спокойной силой. С Сероглазкой его познакомила сестра. Он тут же влюбился, сделал предложение, все чин чинарем.
С первого взгляда ясно: они идеально подходят друг другу, невозмутимый, добродушный сталевар и его жена Сероглазка, болтушка и хохотушка с большими наивными глазами, простая и милая, как ребенок.
Сероглазка мелет вздор, смеется, всплескивая руками. Муж влюбленно глядит на нее и улыбается. Абсолютная семейная идиллия.
– Между прочим, – говорит Сероглазка, – Илюшка у нас богатенький. У него уже квартира есть, однокомнатная. Вырастет – будет в ней жить. Сейчас мы квартирантов пустили, чтобы не пустовала.
«Ага, – понимаю я, – жилье Королька, которое он оставил Сероглазке и сыну. Другие, разводясь, из-за каждой тряпки дерутся, а этот все отдал и ушел».
На кухне возникает Королек, на его шее восседает счастливый Илюшка. Прощаемся, и вскоре «жигуль» везет нас по направлению к моему дому.
– Ну, как тебе мой отпрыск? Правда, копия меня? – В голосе Королька такая гордость, что мне ничего не остается, как только подтвердить:
– Просто однояйцовый близнец.
– Смейся, смейся. А ведь это так здорово. Я помру, а он останется. Он, моя кровь.
«А что, – мелькает в моей голове шальная мыслишка, – если мне как-нибудь обольстить Королька и затащить в постель! Родила бы маленького Королечка и воспитывала потихонечку одна». Мое настроение разом взлетает до небес. А Королек продолжает сентиментальничать:
– Илюшка в детсадике заявляет, что у него два папы: Володя и Королек.
– Счастливое дитя. У скольких ребятишек ни одного, а у этого сразу двое. Извини, что влезаю в сокровенное, но, как мне показалось, бывшая женушка относится к тебе почти с любовью. Должно быть, вы, как это сейчас принято среди интеллигентных людей, расстались друзьями.
– Какое там! Истерики закатывала, кричала, что из окна выбросится. Илюшка ревел. Было ему чуть больше годика, ничегошеньки не соображал, но что-то чувствовал своим маленьким сердечком. Потом Сероглазка как будто смирилась. Она такая: выкричится и забудет. Но пока замуж за Володю не вышла, со мной общалась сквозь зубы. Анну на дух не переносит. Ни разу не видела, но говорить о ней без ненависти не может. Ты не знала прежнюю Сероглазку. Тоненькая была, как пацан. Это теперь раздобрела.
– От сладкой жизни, – поддеваю я. – Похоже, с нынешним благоверным ей куда комфортнее, чем было с тобой.
– Дай-то Бог, – серьезно говорит Королек.
Он останавливает «жигуль» возле набережной, и мы выходим в теплый вечер. Дождь откапал. Небо очистилось. Миром овладевает мерклая синева.
– Если не против, постоим здесь чуток, – предлагает Королек. – Очистим мозги и душу. Японцы, слыхал, обожают глазеть на воду, чтобы отрешиться от суеты и обрести покой и просветление.
Перед нами пруд, нереально гладкий, окольцованный неподвижными огнями. Беловатым видением сияет подсвеченный храм. От этой необыкновенной красоты у меня сжимается сердце. Как бы порой не ругала свой город, бесконечно люблю его, игрушечно-пестрый и откровенно не помпезный.
За нашими спинами фланирует молодежь. Смеются, кричат, треплются по своим мобильным телефончикам.
– Оглянись, какая трогательная парочка. Пальчиками нежно сцепились и гуляют. Наверняка молодожены.
– Ошибочка ваша, – убежденно возражает Королек. – Хлопчик прикинут классно, на шее цепка – на такой только волкодава держать, а девчурка одета бедненько. Будь они женаты, все было бы с точностью до наоборот.
– Преклоняюсь перед вашим умением делать выводы, мистер Холмс.
– Брось, я рядовой опер по прозвищу Королек.
– Только, пожалуйста, не надо прибедняться. Лучше признайся, человек ты самолюбивый, амбициозный. Неужели никогда не мечтал быть… ну хотя бы твоим любимым принцем Гамлетом, даже если придется прожить такую же краткую жизнь?
– Какая патетика! – насмешничает Королек. – Небось, воображаешь, что благородный принц сражался с коварными силами мирового зла. А хочешь, докажу, что Клавдий – главный, лютый его вражина – был в самой последней степени маразма? Суди сама. Чтобы сгубить племянника этот коронованный придурок затеял целую военную кампанию. Договорился с Лаэртом, что тот будет драться с Гамлетом не спортивной шпагой, у которой затуплен конец, а заточенной, да еще смазанной ядом. И – для большей надежности – в кубок яду подсыпал: пригубит разгоряченный принц и в одночасье гикнется. Такие замыслы вроде должны свидетельствовать об ужасном хитропопии Клавдия.
А теперь поглядим на деле. Когда Лаэрт уложит принца, даже младенцу станет ясно, что это заранее спланированное душегубство, потому как шпага прорвет костюм и вонзится в тело. Начнется следствие. Лаэрта прижмут, он и выдаст короля.
А кубок с отравленным вином – вообще туши свет. Допустим, Гамлет и впрямь дерябнет винца и тотчас скопытится. При скоплении народа, на виду. Тут уж Клавдию вообще не отвертеться. Ну не кретин ли после этого король датский! Если племянник тебе – как заноза в одном месте, и ты твердо решил его прикончить, так используй тот же самый прием, что с его папашей. Влил белену спящему в ухо – и вся недолга. Нет, создал себе кучу проблем. Между делом собственную жену потерял: «Не пей, Гертруда-а-а!» А она клюкнула отравы – и кранты. И сам жизни лишился, недоумок.
– Тебя рядом с Шекспиром не было, – подкалываю я.
– Верно. Вместе мы бы такой детектив зафугачили, отпад…
* * *
Автор
Нежась на огромной мягкой кровати в роскошной затемненной спальне, исполненной в синих и сиреневых тонах, положив руку под голову, Эдик наблюдает за своим одевающимся любовником. После акта соития настроение у него философское. Он размышляет: «Как странно, этот жирный волосатый брюхан, который только что был так нежен со мной, наденет костюм, рубашку, галстук и превратится в босса, заставляющего трепетать подчиненных, уважаемого человека, столпа общества, а что у этого хряка есть такого, чего нет, например, у меня? Только башли. И связи».
Расслабленно закурив вставленную в мундштук сигарету, он капризно тянет:
