Мы с Далилой смотрим на них из окна нашей квартиры, расположенной на пятом этаже. Под фонарем стоят три толстых террориста. Даже и не знаю, как им, таким жирным, удалось сюда добраться. Они поднимают головы и смотрят на флажки, которые я повесил на окне. Террорист, который посередине, — вылитый Шушан из кинотеатра, только с куфией на голове, а двое других — усатые и ни на кого не похожи. Они явно ничего не боятся: стоят себе, расставив ноги, и смеются. От смеха у них даже выступили на глазах слезы. Того и гляди, от хохота прямо описаются. Террорист с лицом Шушана обнял двух других за плечи, а те поддерживают руками трясущиеся от смеха животы. Я жду, что Далила на них нападет, но она не шевелится. Они ее не интересуют. Наконец тот, что с лицом Шушана, убирает руки с плеч двух других, разворачивается и уходит, а вслед за ним уходят и эти двое. Они не боятся повернуться ко мне спиной. Их спины увешаны гранатами, и — так как они продолжают смеяться — гранаты у них на спинах трясутся.
Террористы растворяются во тьме, а я смотрю в окно потрясенный. Они стояли там и смеялись, а она на них даже не среагировала! Как это может быть?! Такое ощущение, что она стала железная. Ее перья, которые раньше были мягкими, теперь сделались колючими, и она смотрит на меня так, будто не узнает. Глаза у нее как стеклянные. Это выводит меня из себя, и я выбрасываю ее из окна. И тут она вдруг превращается в настоящую птицу и улетает. Я больше ее не вижу. Она тоже растворилась в темноте.
Я слышу, как мама гремит чем-то на кухне. Я открываю глаза и вижу, что ночь подходит к концу. Далила сидит привязанная, и никаких террористов с гранатами в комнате нет.
Я начинаю думать про свой сон, и у меня вдруг возникает вопрос. Как мне объяснить Далиле, что она должна выклевать командиру террористов глаза? Раньше мне этот вопрос почему-то в голову не приходил.
Я закрываю глаза и начинаю думать о животных, обитающих в Израиле. Не только о птицах, но и обо всех вообще. О больших и о маленьких, о птицах и о рыбах. Животным, думаю я, нет ну абсолютно никакого дела до того, что тут происходит, и, когда на нас падают «катюши», они вместе с нами в бомбоубежища не бегают. Наверное, в Израиле лучше всего быть не человеком, а муравьем. Муравей, он, во-первых, не боится войны. А во-вторых, он ничего не понимает. Упадет на него «катюша» — умрет, а не упадет — он о ней и думать не будет.
Я слышу, как мама уходит в ясли, и снова засыпаю.
Когда я открываю глаза, в комнате уже совсем светло и вокруг стоит полная тишина. Все ушли.
Во рту и в горле у меня страшно пересохло. Мне очень хочется в туалет и чего-нибудь поесть. Я смотрю в потолок. В голове у меня вертятся все новые и новые вопросы. Почему, например, воюют солдаты ЦАХАЛа?[28]Что ими движет? Страх? Ненависть? Или, может, они сражаются за свою честь?
Вот, например, Далила. Она никого и ничего не боится. Она ведь летает в небе. Чего же ей бояться? И чувство чести у нее тоже врожденное. Для этого ей ничего делать не надо.
Я начинаю думать про ненависть, и у меня сразу возникает куча новых вопросов. Что такое ненависть? Как она приходит к человеку? Где она размещается в человеческом теле? Как ее внушают солдатам? Впрыскивают как укол — один раз и на всю жизнь? Или она как еда и человека нужно подпитывать ею постоянно?
Или вот, скажем, Далила. У нее ненависть есть или нет? А любовь? Я приподымаю голову с подушки и смотрю на нее. По ней никогда не видно, грустно ей или весело. У нее на морде все время одно и то же выражение: будто она злится. И оно никогда не меняется. Это все из-за того, что у нее так глаза расположены. Поэтому и кажется, что она злится. У нее между глазами перья такие черные растут, и из-за них она похожа на человека, который злится. Как будто у него на лбу кожа сморщилась. Из-за этих-то перьев все время и кажется, что она сердится. Не родилась еще на свет та птица, которая ее улыбнуться заставит.
Только у людей бывают выражения лица. Лицо человека — как экран в кинотеатре: на этом экране можно посмотреть фильм, который идет у человека внутри. Но Далила, она гордая. Невозможно даже и догадаться, что происходит у нее внутри. Она этого никогда не показывает. Люди же — их лица все время врут. Например, внутри у человека бушует злость, а на лице у него такое выражение, как будто он доволен. Или, скажем, он встречает на улице кого-нибудь, кого любит — ну там, девушку какую-нибудь, о которой всю жизнь мечтал, или что-то в этом роде, — и радуется. Но лицо у него при этом остается равнодушным. Как только Бог дал людям выражения лица, чтобы по ним можно было даже без слов понять, что творится у них внутри, люди сразу стали этим злоупотреблять и использовать свои лица для вранья.
Далила — она, конечно, никогда тебя не спросит «Как дела?», ей все равно, что с тобой происходит. Она не пачкает себя людскими проблемами и заботами. Но с другой стороны, ты тоже ее не должен об этом спрашивать и надевать на свою физиономию притворное выражение лица. Вот уже семь месяцев как она у меня живет, а я до сих пор так и не знаю, что происходит у нее внутри. Не знаю даже, любит она меня или нет. И никогда не узнаю.
Если бы она понимала наш язык, я бы взял ее с собой послушать раввина Кахане. В смысле когда он еще раз приедет выступать к нам в поселок. Чтобы он впрыснул в нее ненависть. Только вот одного я боюсь. Если она поймет то, что скажет Кахане, она может по ошибке напасть на Хасана, который работает у нас в банке замдиректора. Потому что Хасан — араб, а для Кахане все арабы без исключения — террористы. Все до единого.
Когда я увидел Кахане в первый раз, мне было семь лет. В тот день мы с Дуди играли в центре поселка и вдруг видим: все бегут в фалафельную. Мы тоже побежали. Мы ведь не знали, что там увидим. Откуда нам было это знать? На полу фалафельной лежал наш папа, и под глазом у него был пчелиный укус. Если бы я не видел этого собственными глазами, ни за что бы не поверил, что обычная пчела может свалить взрослого человека с ног.
Я встаю с кровати. Чтобы не упасть, мне приходится ухватиться рукой за «мрамор» возле раковины. Голова у меня болит так, словно сегодня Йом Кипур[29]. Сейчас, наверное, уже часов двенадцать. Я иду в туалет. У меня на одежде нет ни одной пуговицы, только резинки. Чтобы я мог одеваться и раздеваться сам. Я снимаю штаны и трусы. У меня есть один длинный палец. Он почти нормального размера, но только загнут на конце. Я называю его Элиягу, потому что он похож на Элиягу — дедушку Рафи, — который все время ходит сгорбившись. А ноготь на этом пальце похож на его кипу, которая вечно сидит у него на голове набекрень. С помощью «Элиягу» я снова надеваю трусы и штаны.
Я иду на кухню. Мама оставила нам на обед три кастрюли. Я приподнимаю крышку на одной из них, пересчитываю куски курицы и беру два куска: один себе, другой — Далиле. И когда я вижу, как она сидит в раковине и пожирает курицу, меня вдруг осеняет. Мясо! Ради мяса Далила сделает все, что угодно!
