Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 64
Ну вот, например, тюря.
Понятия не имею, что такое настоящая тюря. Но бабушкина тюря оказалась кусками белого хлеба, размоченными в теплом ненавистном мне молоке.
Надо кушать, – строго произнесла она и села рядом, подперев ладонью щеку. Видимо, ей хотелось насладиться моментом. Я ерзала на стуле, возила ложкой по тарелке, задавала отвлекающие вопросы, мечтала об избавлении. Как назло, родители задерживались. Булка плавала в молоке, распухая с каждой минутой, напоминая рыхлое чудовище со щупальцами.
Кажется, это был единственный случай, когда мы с бабушкой не сошлись во мнении.
Подозреваю, что эта самая плавающая в молоке белая булка была бабушкиной давней мечтой, фантомом, так и не исполненным в детстве желанием.
Да что там детство. Ее юность пришлась на Вторую мировую, эвакуацию в холодных вагонах, поденную работу в Казахстане.
Тырса, мы кушали тырсу. Мамалыгу, – говорила она и заходилась кудахтающим смехом, вспоминая, как отстала от поезда с маленьким ребенком, как подобрали ее на какой-то станции военные и помогли «хорошенькой жидовочке с черненьким мальчиком» (в роли мальчика оказалась моя мама).
Ой, вейзмир, как я кричала. Одна, с Милочкой на руках, – люди добрые, денег нет, вещей нет, поезд ушел, – зима – не просто, а лютая зима, замерзшие шпалы, ребенок – ой, гвалт, держите меня, люди добрые, – бабушка заламывала руки перед самым важным зрителем, вымазанным кашей.
А потом, что было потом? – жадно допытывалась я, осведомленная, впрочем, уже о добрых дяденьках военных, которые спасли от верной гибели юную красавицу.
Ты не думай! – испуганно добавляла она, – я была не то что сейчас – я была хорошенькая, белокожая, ясноглазая…
Что ты, бабушка, – ты и сейчас хорошенькая! – милостиво восклицала я в предвкушении следующей истории – про погром.
Собственно, историй было не так уж много. То есть самих тем. Всего три. Эвакуация, про Ивановну и погром.
Давай, бабушка, – с охотничьим азартом погоняла я, – и бабушка выдавала, – нет, видит бог, стоило прожить целую жизнь, чтобы потом смаковать и тысячу раз пересказывать подробности, видя перед собой эти пылающие глаза.
Я готова была слушать часами. Я была благодарным слушателем. Чуть позже я ревностно вносила правки, – нет, здесь ты пропустила! – помнишь? – и я начинала историю сначала.
Я любила подробности. И бабушка не скупилась.
Один раз, – откашливаясь, начинала она, один раз жили одни люди…
Это были бедные люди? Бедные? – нетерпеливо уточняла я.
Да, – соглашалась бабушка, – это были очень бедные люди…
Это были до того бедные люди, что просто ужас и кошмар, им совсем не было что кушать, совсем, – глаза ее горестно закрывались – один из них, несомненно, плакал, а из другого сочилось, право же, совсем неуместное буйное веселье.
Да! – говорила бабушка, – это были бедные люди, но они были веселые.
Как мы с тобой, правда? – уточняла я.
Да, мирзолзайн, да, майн кинд, – соглашалась бабушка и щелкала пальцами, средним и большим. И нашаривала под столом балетки.
Это означало, что следующим номером программы будет неудержимое веселье.
В котором мы с бабушкой, пожалуй, не уступали друг другу.
А повод? – спросите вы, – должен же быть повод? Ну, праздник какой-нибудь…
Новый год, там, или Пурим.
А просто так! – отвечу я. – Просто так!
Балетки
Хитро улыбаясь, бабушка выдвигает шифлодик.
Как, вы не знаете, что это такое?
Шифлодик – это выдвигающийся ящичек комода. И находится он в комнате моей бабушки. Если вам когда-нибудь случится заглянуть туда, то помимо комода и шифлодика вы увидите сервантик (именно так!), и годами живущих в нем слоников, и причудливо изогнутую золотую рыбку с приоткрытым ртом, и старый будильник, от звона которого может лопнуть сердце (а звенит он, когда ему вздумается, по настроению).
– На, возьми, пока старый дурак спит!
Старый дурак – это муж моей бабушки, стало быть, отчим моей мамы, следовательно, никакой мне не дедушка. Хотя речь совсем не об этом.
Воровато озираясь, бабушка сует в мой карман вчетверо сложенную бумажку.
– Молчи! И дурочке этой – ни слова! А то, чуть что – сразу крик!
Дурочка – это моя мама. С ней бабушка особо не церемонится.
Время обеда – звездный час моей бабушки.
Она восседает в торце стола, сложив руки на животе, и ревниво отслеживает каждое движение.
На лице – сложная гамма, – от безграничного умиления до яростного осуждения (чего-чего, а темперамента ей не занимать!)
– Ребенку! Ребенку! Золотник хлеба она жалеет! Себя довела, теперь за ребенка взялась!
Человек должен есть. И, вообще, румянец и круглые щеки – не порок. Ни я, ни моя мама этими характеристиками не обладаем. Что очень печалит бабушку.
На мамину просьбу что-нибудь съесть она возмущенно кричит:
– Что, я голодная? Не хватает, чтоб я ела ВАШ обед!
А я потом селедочку, с лучком, с хлебом.
Бабушкино лицо принимает мечтательное, сладкое выражение. Тут я не выдерживаю. Прыскаю с набитым ртом.
Под гневным маминым взглядом выскакиваю из-за стола, стараясь не смотреть на выразительно колышущийся бабушкин живот.
Итак, хитро улыбаясь, бабушка выдвигает шифлодик.
– Смотри сюда! (голос ее становится строгим и почти сердитым) – ты должна знать, – когда я умру, – не смейся, я уже не молоденькая… Так вот, когда я умру, ты зайдешь сюда, в эту комнату, и откроешь этот шифлодик!
Морщусь от резкого запаха нафталина. Очень бережно бабушка вынимает два свертка. Лицо ее торжественно как никогда.
– Это – отрез на платье, – ему сносу нет, сейчас такое не купишь, вырастешь – пойдешь к хорошей портнихе…
– А это, – бабушка осторожно разворачивает другой сверток, поменьше, – балетки!
Лакированные черные туфельки, совсем новые.
– Да, новые, я их только два раза и надела – на Цилькину свадьбу, – ну ты не знаешь, и на пох… – тут бабушка вовремя одергивает себя. – Возьмешь и будешь носить, когда подрастешь, – я торопливо киваю головой (меня давно ждут на улице, и проще с бабушкой согласиться, чем спорить).
Ночью я не могу уснуть. Воображение рисует жуткие картины. Крадусь в комнату бабушки и, пугливо озираясь, выдвигаю шифлодик. Вот они – черные туфельки!
Надеваю их, бегу к зеркалу – и вижу за спиной бабушкино лицо, укоризненное и печальное. Пытаюсь содрать туфли, но они будто приросли к ногам! От дикого вопля просыпаюсь. Слышу звон посуды, тихое ворчание.
Ознакомительная версия. Доступно 13 страниц из 64
